[ваш дядя]

3.29. Наполеон|Габи. На одной из миссий им приходится работать в паре (в каком качестве - неважно, но работать вместе много и тесно). Лучше узнавать друг друга в процессе, обмениваться подколками; за спасение Наполеоном Габи или наоборот автору огромный плюс в карму.
Можно вписать абсолютно любой пейринг, но в центре - отношения Габи и Наполеона как напарников.

@темы: 3 тур, выполнено, Габи Теллер, Наполеон Соло

Comments

[скрытный товарищ]

Дорогой заказчик, я начал исполнять вашу заявку, но у меня появились огромные сомнения в том, что ее стоит продолжать, из-за того, что она очень специфически написана и с достаточно своеобразными сюжетом и тематикой (увидев отсутствие пометки А-, я как-то пустился во все тяжкие).
Если бы вы тут появились и ответили, сможете ли вы оценить кусок примерно этак на четверть, было бы здорово, потому что если оно не, то я бы занялся чем-нибудь другим)
Нечто вроде потенциального автора

[скрытный товарищ]

скрытный товарищ, милый потенциальный автор, выкладывайте то, что есть. Я буду рада прочесть исполнение в любом стиле и в любом жанре (и ангст люблю очень), если оно в целом отражает заявку. Так что - вперед, прошу
заказчик.

[скрытный товарищ]

Давайте попробуем. Но если можно было бы попросить товарища админа ПОКА НЕ ЗАПИСЫВАТЬ ЭТО В ВИП, то это было бы здорово.
Жду вашей отмашки и надеюсь, что нормально предупредил обо всем.
P.S. У меня так себе вычитка.

~3600 слов на данный момент

В Гаване едва-едва за полдень. Беспощадно жарит солнце, и до самого горизонта — ни тучи, ни дождинки. Громыхает тяжелая техника в деревушке на три часа. Переговаривается сам с собой разболтанный колокол на местной башне. Остервенело выклевывает что-то из-под жестяной крыши озлобленная на весь мир курица с бешеными глазами. В банке тлеет шифровка. Новость не секретная — важная, другие через церквушку святого Николая (и десятки похожих церквушек по всему миру) не приходят.
«Марти ушел», — неудивительно, что Соло злится. В придачу ко всему остальному, разумеется.
Он вспоминает разговор с сэром Уэверли за сорок часов до стычки. «Скажите, агент Соло, что есть женщина-агент? — спросил он и самому себе ответил. — Отравительница и дорогая подстилка, одно вытекает из другого, сами понимаете».
— Ты идиотка? — так их с Габи сотрудничество начинается, под отдаленную канонаду и забористый испанский перемат хозяйки сарайчика, в котором они засели.
— А ты? — а так — продолжается. — Что? Я думала, мы в угадайку играем.
Габи курит в ту же банку, что и Соло. Губа — расквашена, под глазом наливается синяк, а на плече — ссадина от удара прикладом местного «кукарачи». Она стряхивает пепел, кривится, хмурится и все время трогает ранку языком, еще больше размазывая кровь.
Габи не жалуется, хотя проползала с витым шнуром по-пластунски два с половиной часа под редкими выстрелами.
Габи пасмурно смотрит на шесть часов — в сторону аэропорта. Второй рукой она перебирает разложенные на столе инструменты. Соло прикидывает, сколько может весить разводной на шестнадцать — по всему выходит, что много, даже в женской руке.
Он вспоминает «наводку» мистера Уэверли: «Понятия не имею, как она прошла психологический тест. Может, это лестничное остроумие — дошло-то до нее только сейчас. Или шок был слишком силен. Но наша птичка планирует сорваться».
Наполеон видит: стиснутые кулаки и это отрешенно-любопытное выражение лица. Называется: «Если я разожму руку, сколько времени понадобится гранате, чтобы замостить мной и этими ублюдками улицу?»
(«Марти ушел», — и сколько их еще осталось? Сколько еще уйдет?)
— Позволишь осмотреть? — вполголоса спрашивает Соло. — Серьезно, с меня не убудет.
Габи отмирает только для того, чтобы безразлично передернуть плечами.
(«Я не приказываю, а скорее прошу. Намекните ей, что из любой Конторы выходят только ногами вперед. Сделайте ее просто агентом. Хочет быть женщиной-агентом — найдется порядком важных членов от Тибета до Стамбула, чтобы под ними полежать»)
Пока Соло возится с ее самопальным жгутом на бедре Габи, над его макушкой нависает призрак гаечного ключа. Прямо над пробором — и это она зря, сам Соло бил бы по шее, и основательно так. Наполеон затягивает жгут туже, еще туже. Перечисляет вслух все «ошибки новичка», которые допустила Габи (и хорошо, что не потащила нож из раны, а то истекла бы кровью, как свинья на бойне). Мягко придерживает ее щиколотку и считает до трех, готовясь хорошенько за нее дернуть: когда Габи приложится макушкой об пол, это должно будет прочистить ей мозги.
Тень Габи действительно пытается ударить его — с оттягом, от плеча, как Габи не раз била в подворотне где-нибудь в Лихтенберге. Эта же тень с трудом, прихрамывая и припадая на больную ногу, пытается улизнуть в приоткрытую дверь. Кровавый след? Да черт бы с ним, лишь бы в сторону аэропорта. Или любой рыбацкой лодки.
(«С чего вы взяли, что мне это будет интересно?» — он не спросил, почему не Курякин — Уэверли ведь тоже не слепой, хотя иногда не видит дальше бутылки виски; у Курякина, выражаясь словами шефа, «анамнез отягченный», он и в декабриста поиграть решит — глазом не моргнет)
— Кто такой Марти? — тускло спрашивает Габи. — Шифр детский. Сдвиг на две буквы, — поясняет она нехотя на его быстрый взгляд. — Информатор? Торговец оружием? Или кокаином?
Соло дергает жгут чересчур сильно. Как бы сказать, думает он, кто такой Марти. На тридцать восьмой параллели он был тем, кто дал поджопника в правильную яму, когда советские МИГи начали сыпать зажигательными, а в Кымсоне так и вовсе за лямку от рюкзака выволок в сторону дзота, пока Наполеон (вот как Габи сейчас) истекал кровью и блевал кадетскими идеалами?
— Полный придурок, — отвечает Наполеон и похлопывает Габи по здоровому колену. — Нашел время уходить. Готовность четыре часа, потом — в сторону солнечной Флориды. Будем лечить тебя Банана-мамой. С мотором лодки справишься? Она пылится здесь еще с колумбовых времен.
Габи явно через силу кивает. Наполеон убеждает себя, что ее клонит в сон от ранения и всех анальгетиков, которые он ей скормил, и почти даже себе верит.
«Марти ушел», — и Наполеон помнит его взгляд в пустоту, сквозь «Сейбр», и сколько ненависти в нем было, и как Марти щелкал его по макушке.
«У тебя вся жизнь впереди, что ты тут забыл, Нап?»
(«А вы как думаете, мистер Соло?» — мистер Уэверли ехидно усмехнулся)
В характеристике первым пунктом Наполеон Соло запишет: «Физически вынослива, болевой порог высокий».

[скрытный товарищ]

***

В Логроньо страшная жара — верная смерть всем виноградникам на сотню миль окрест. С края стола медленно и лениво сочится бурая жижа — солидол с недурной «Риохой» пополам, вязнет в вековой пыли, тонет в ней.
Наполеон дышит с трудом: Габи трижды пыталась уронить его на пол и на старую мотыгу, уже после того, как хватила бутылкой о край стола и заорала на самом грязном немецком, который он когда-либо слышал.
(«Марти ушел», — и Наполеон снова слышит, как они кричат всей ротой, как этот крик путается в верхушках какой-то вечнозеленой дряни и уносится с самолетным ревом по течению проклятой речки Ялу)
«Если ты не заткнешься, ублюдок!..»
Наполеон не заткнулся.
Теперь у него кровит рука чуть выше часов, и тощее, но крепкое запястье Габи выворачивается из его жирной от смазки ладони.
Наполеон спрашивает снова: «Хочешь знать, как это будет?» — и Габи болтается у него в руках: ставить ее опасно, она неплохо проходит в ноги и еще лучше добивает по печени тяжеленными ботинками — будто одни только стальные носы, ни капли кожи. Она дергается, даже рычит, пробует ухватить зубами за пальцы и давится, прикусив кончик языка: Наполеон встряхивает ее и сжимает так, что ребра хрустят, но она молчит. Отважный воробей, дурная от храбрости мышь — сколько же в ней упрямства.
(«Марти ушел», — а до Марти был Сантано, натаскавший его на все испанские ругательства, а до него — Алекс, а до Алекса…)
Наполеон считает, что Габи заслуживает правды.
— Сначала ты задаешься вопросом, чем это отличается от обычной твоей работы, — он говорит, когда Габи выдыхается настолько, что повисает в его руках тряпкой. — Ну будешь ты ковыряться гаечным ключом не в старом Бенце, а в двигателе какого-нибудь джета, ну будут тебе платить долларами и фунтами, а не марками — какая разница, если у тебя концы с концами не сходятся, а мамины антикварные ходики в ломбарде два месяца?
Он ждет, что Габи огрызнется. Ждет, что она напряжется — «ага, это я уже проходила», но она молчит и не шевелится, кажется, даже не дышит.
— Потом будет первое задание, на котором тебе просто поставят руку. Потом второе и третье. Какой-нибудь халдей невнятной службы примет решение, что ты стоишь казенных денег, потому что к тому моменту ты научишься стоять с оловянными глазками навытяжку. «Она достаточно умна, чтобы нажать на спуск, но слишком тупа, чтобы меня нагреть», — так они подумают. А твой настоящий босс будет стоять за их спиной и хорошенько будет сжимать твою шею. Он найдет, чем тебя придушить.
(«Нищета голозадая, — вздыхает Марти в его памяти и протягивает первую в его жизни «настоящую» сигарету, — что-то много вас таких бежит в армию, чтобы отожраться, макаронничек»)
— А потом ты окажешься наедине с человеком по ту сторону твоей руки. В ней будет нож или пистолет. Да хоть гаечный ключ. Тебе нужно будет выбрать между совестью и тем, чем душит тебя твой босс. И ты выберешь выстрел. Те, кто не могут его выбрать, не оказываются в такой ситуации перед этим самым боссом.
— Заткнись, — чуть ли не по буквам выговаривает Габи.
— Уже после этого на тебя заведут уголовное дело задним числом и никуда его не пустят — просто чтобы лежало напоминанием и залогом твоей преданности. Таких дел будет все больше, пока их не начнут пришивать кому попало. Твоим любовникам, друзьям детства и твоей собаке, если хватит глупости ее завести.
— Заткнись!
(«Марти ушел»; Марти первым влепил ему оплеуху звонкую до боли: «Заткнись, капрал!)
— А потом это войдет в привычку. Не со второго и не с третьего раза. Кошмаров не будет, потому что те, кто мучается кошмарами, не оказывается перед этим самым боссом. Будет нервный тик. Невралгия. Паника на пустом месте. Начнешь хвататься за пистолет в пустой комнате, а не будет пистолета — начнешь кидаться с кулаками на тень. Это пройдет с первыми ноотропами и первым отравлением. В конечном счете ты поймешь…
(«Заткнись и слушай меня!»)
— …что убить человека ради десятка «важных» бумажек или антикварной побрякушки — не сложнее, чем разбить яйцо. Особенно в хороший оптический прицел.
Он ставит Габи на ноги — слишком дрожащие. Человека в таком состоянии не выводят в лежку, даже дуэтом. Как говаривал Марти: «На позиции плох тот, кто бздит и ссытся».
(«Марти ушел»)
Габи поворачивается к нему на этих самых дрожащих ногах и дрожащими же руками убирает волосы под черную шапочку. Поправляет раздерганный в попытках подраться черный комбинезон. Смотрит на него в упор пронзительно и неприятно, как в ту секунду, когда…
(«…так на меня пялишься, малец? Мне повторить? Ты когда-нибудь…»)
…Наполеон спросил ее: «Ты убила в своей жизни хотя бы курицу?»
— Лопату брать? — глухо спрашивает Габи.
— Отсюда по пересеченной местности до ближайшего автовокзала десяток километров. На любой автобус и без документов посадят в сторону Сан-Себастьяна.
— Мне брать лопату? — по слову чеканит Габи.
«Ты уверена, что не намочишь штанишки в решающую секунду?»
Удивительно, что Габи, пигалица в несуразно тяжелых и больших ботинках, умудряется смотреть на него сверху вниз.
— Неспокойно здесь сейчас, да и сепаратисты по округе шастают, но до севера доберешься без проблем, а там…
«Или у немок кровожадность в крови по фюреру?»
— Соло, блядь, мне брать лопату или нет?! — Габи снова выходит из себя.
(«Я думал, ты перебесишься и отступишься», — ошарашено сказал ему Марти; десятью секундами раньше Марти всучил ему «Вальтер» и сказал: «Не пялься, храбрец. Добей бедолагу, чтобы не мучился»)
Наполеон отворачивается от Габи.
(тот парень в белом ципао не мучился; не мог он мучиться от выстрела в упор)
(«Марти ушел»)
— Разумеется, брать. Здесь скальная порода, по-другому лежку не подготовишь. Рой на нас обоих.
Двумя часами позже Наполеон смотрит на Габи — осунувшийся профиль, заострившийся нос, только желваки под кожей гуляют. Она не шевелится и дышит вполгруди, едва-едва, так что даже маскировка со спины не сыплется. Приросла к прикладу щекой и не моргает, чтобы не пропустить цель — слабо щурится. У Габи к этому талант, как у многих девушек, надо отметить. Мелкие мышцы работают лучше, выносливость, опять же, терпение, а эта их интуиция — «сучья», как говаривал подстреленный одной такой «патриоткой» Сантана.
«Вслепую яйца отстрелит, это как пить дать, — сплевывал Сантана на сторону. — Только об этом и будет думать. Винтовку держит как хер — и стрелять будет туда же».
Наполеон видит, что винтовка Габи двигается — на два градуса, не больше. Облачко пыли на горизонте (намеченную цель с очередными «важными бумажками») он видит на несколько секунд позже, чем она. Ах да, пресловутое форменное зрение.
Наполеон все-таки стреляет — по колесам, так что машина, круто взявшая вправо после того, как голова водителя разорвалась на куски, идет юзом и заваливается в кювет.
Габи встряхивается — восстает из песка, как какое-нибудь древнее чудовище. Единица за технику безопасности и «отлично» за меткость.
Когда Габи тянется за сигаретой, у нее не дрожат руки. И кошмары ей сниться не будут.
— Иди, — выкапывается рядом с ней Наполеон.
Проводит пальцами по затылку — жарко. И во рту кислит, как после попойки, и какого черта…
(«…малец трезвый трезвый в такой день?! Налейте ему кто-нибудь, наш макаронник девственности лишился!»)
Габи пытается закурить против ветра. На десятую попытку Наполеон отбирает у нее зажигалку и дает прикурить, прикрывая огонек ладонью.
Под началом мистера Уэверли Габи быстро научилась этому каменному выражению лица, и в ее глазах Наполеон читает построчно рапорт, согласно которому агент Соло провел инструктаж, дал ей два патрона на пристрелку, после чего она произвела результативный выстрел по колесам, а он — по черепу какого-то очередного собутыльника Франко.
— Иди, — повторяет он с нажимом. — Заслужила. Найдешь кейс или портфель — дуй на позицию. Не найдешь…
— …поищу под днищем или за дверцей. Не учи ученого, — Габи сползает по склону на заднице и нетвердой походкой идет к раздолбанному проселку. Голову напекло, отмечает Наполеон, ничего, следующая ходка у них в Шпицберген, там оклемается.
Вечером того же дня, в придорожной забегаловке, в которой тараканов подают вместе с паэльей под видом мелких мидий, Наполеон следит за ее спокойным взглядом и нервными пальцами.
(«Ты этими руками и дрочишь, и документы подделываешь, малец? Хочешь свалить — вали, я сам тебя в Ялу столкну, доплывешь до Советов, а те тебя с радостью комиссуют, идиота этакого»)
(«Марти ушел»)
Вслух Габи жалуется на прогорклое масло и клятые ботинки.
Руками она говорит: «Не смей возиться со мной, как с ребенком, Соло. Урою нахер».
«…и стрелять будет туда же».
Несомненно.
В характеристике вторым пунктом Наполеон Соло запишет: «Психика лабильна, концентрация при выполнении учебного задания — предельная».

[скрытный товарищ]

***

В Абу-Даби плавится свеженький асфальт и теряется граница между выпаленным серым небом и серым же песком. Габи зажалась на стуле — острые кулаки подпирают грудь, которая того и гляди вывалится из декольте новоявленной герцогини. Габи потеет и явно хочет почесаться. Габи так его ненавидит всем телом, что кто-нибудь другой уже сбежал бы.
— Ну? — бархатно спрашивает Наполеон тем голосом, от которого с девиц обычно стекает одежда.
— Ты сам придумал эти игры — сам в них и играй, — раздраженно шипит Габи.
Глаза сверкают, грудь вздымается, вся скована желанием распрямиться и отвесить ему оплеуху. Где же ваша сдержанность, агент Теллер, думает Наполеон, поддергивая брюки и устраиваясь в кресле поудобнее, неужели так сильна бывает…
(«Алекс! Алекс, помоги мне! Ал!»)
…психологическая травма.
— Это не игры, агент Теллер, а часть вашего полевого обучения, — серьезнеет Наполеон. — Это учебный приказ. Соблазните меня.
(«Поль? Ты чего творишь, Поль?!»)
Габи неприятно щурится. Этакое: «Тебя? Да легко!»
— Примитивно и грубо, — Наполеон не ведет и бровью. — Это платье не так снимают, ты выглядишь смешно. Запахнись обратно.
— Обычно тебе хватило бы и этого, — огрызается Габи. И путается в сложных лямках — больше от волнения, наверное. — Просто сейчас ты командуешь и специально мне не поддаешься.
— Всегда будет «специально», каждый раз, агент Теллер, — Габи вздрагивает, когда он нависает над ней. — Напомню о деталях предстоящей миссии. Господин Ясир диковатых нравов человек, что странно для этих мест. За пистолет не схватится, но на наше щедрое предложение по пакету акций может окрыситься и выставить меня за порог. За тем мне и нужна в помощь такая очаровательная супруга.
(Наполеон просипел, чуть живой, глаза навыкате, пальцы скрючены: «Этот гук все еще жив! Эта тварь выбралась и пыталась меня придушить!» — и он хватался за руку Алекса, и пытался встать, чтобы найти — и уничтожить, немедленно, как и было приказано)
— Как ты думаешь, проймет твоя грудь исполнительного директора нефтяного альянса? — он кладет руку ей на шею оправляет одну лямку, затем другую, Габи вздрагивает, и вряд ли от того, что ей приятно. — Анализируй. Думай. Выполняй. Соблазни меня. Ну?
Он слишком поздно замечает ее ладонь у себя на бедре — робкую и скованную, и с ним Габи никогда так себя не вела на его памяти. Пальцы выпрямляются по стрелке будто нехотя, и Габи горячая настолько, что аравийское пекло рядом с ней — Шпицберген, ее жар колючий, как она самая, такой же беспощадно любопытный и отважный, и Наполеон не удивится, если от него останется ожог — как раз поверх старого шрама от ножа одного сицилийского ублюдка.
Он слишком поздно замечает этот ее взгляд.
(«Поль. Поль, не бормочи. Поль! На меня смотри! А теперь сюда! Что это, по-твоему?»)
— Габи, не смей.
Габи вскрикивает — от неожиданности, не от боли.
— Какого черта! Ты же сам мне…
— Не смей представлять на моем месте Курякина. Никогда и ни при каких обстоятельствах не представляй на этом месте того, кто тебе дорог и кого ты на самом деле хочешь. Ты возненавидишь его по инерции, если продолжишь так ко всему относиться.
Габи ощетинивается мгновенно — взглядом, выпяченными плечами и растопырившимися в его ладони пальцами, сжавшимися в хищные когтистые лапы. Но она не кричит. Не матерится. Не вскакивает, не плюет ему в лицо и, кажется, понимает, что он это вполне серьезно.
Что время, когда он мог поюморить с ней наедине, закончилось там же, где старый статус Габи Теллер — «Груз номер два», как его называли армейские товарищи, особо ценный свидетель или заложник. Теперь они коллеги, и…
(в руке Алекса была его, Наполеона, рука, и отпечатки пальцев на его шее идеально совпадали по размеру)
…лучше бы ей начать спрашивать первой.
— А ты как ко всему этому относишься? — Габи вроде бы даже присмирела. Во всяком случае, она не пытается вцепиться ему в лицо когтями, когда он ее отпускает.
— Меняю местами потребности и удовольствия, — серьезно отвечает Наполеон. — Это как с едой. Помнишь клейстер на ужин?
Габи неожиданно улыбается. Даже смеется.
— Только не говори мне, что ты его тоже ел! Не поверю!
— О да, — без тени юмора отвечает Наполеон. — И не всегда из муки. Я помню, самый отменный клейстер был из коробок со Стентен-Айленд. На задах некоторых ресторанов попадались коробки из-под морепродуктов, и если заваривать их кусочки кипятком, получался почти чиопино. Мы ели на пару с сестрой, и если она капризничала, я угрожал, что съем вместо клейстера ее. Да-да, очень смешно, она тоже хихикала.
Именно после этой реплики Габи больше не смеется. Мелькает в ее глазах что-то черное и мрачное настолько, что даже ему становится не по себе. Есть вещи, которые американец не поймет — осознал это, наслушавшись ребят из Гринпойнт. Впрочем, и для Габи «Депрессия», именно так, с большой буквы — слово незнакомое.
(полевой врач сунул ему косяк с марихуаной, пообещав, что после него если и придут гуки, то исключительно девицы с вот такими буферами; не то чтобы он солгал — к Наполеону, слава Трумэну, вообще никто не пришел)
— Годам к десяти я вдруг понял, что большая часть моих мыслей и воспоминаний так или иначе связана с едой или с тем, как я эту еду добывал. И решил что-то поменять. Например, перевести еду из потребностей в удовольствия. Неплохо, если ты получаешь удовольствия, но и умирать от их отсутствия не станешь, не так ли?
— Не верю, что это сработало, — напряженно отмечает Габи.
— Не сразу, само собой. Но после десятого раза мне надоело падать в обмороки, — ухмыляется Соло. — Тем более в порту, там раздавят — не увидят. Я решил, что у меня будут другие потребности.
— Например?
— Например, языки, — разводит руками Наполеон. — Чтобы договариваться в том же порту. Или сигареты, чтобы давать там же взятки матросам за доступ в рубку. Или умение лучезарно улыбнуться. Знаешь, все эти вещи, что делают тебя симпатичным смышленым пареньком, который всем нравится?
— Нет, не знаю, — хмуро отвечает Габи. — Я никогда никому не пыталась нравиться.
Соло это осознал еще в первую их встречу. Он буквально видел маленькую Габи — себе нынешней до плеча, всю в ссадинах и царапинах, штаны на три размера больше, рубашка в заплатках и какая-нибудь отцовская кепка (или что там покойный Удо носил?) на голове. У одной его знакомой пани было хорошее выражение на этот случай — «брошенка ледащая», как бы сказать то же по-немецки?
Он примерно представлял себе размер ее негодования по этому поводу. И размер синяков, с которыми она возвращалась домой после этого негодования. Едва ли они были меньше, чем у самого Соло после драки с прилизанными мальчишками из верхнего Ист-сайда после «уоп-уоп» в его адрес.
— А теперь придется. Секс — это не удовольствие, а простая необходимость. В некоторых случаях, разумеется, — Соло пожимает плечами. — Нет ничего мерзкого в том, чтобы почесаться, если очень нужно. Не слишком прилично, но какая разница?
— Большая, — напряженно отвечает Габи. — Для меня — большая. Это слишком… личное.
— И тела ваши суть храм живущего в вас Святаго Духа, — хмыкает Соло. — Забудь об этом правиле. Или боишься, что кто-то тебя осудит?
Габи молчит.
(никто не пришел и две недели спустя, и четыре)
— Или ты из-за Курякина так напрягаешься?
— Соло, — угрожающе понижает голос Габи, — не лезь.
— Ладно, — покладисто уступает Наполеон. — Давай с другой стороны. Того испанца, Кастильяса, он не осуждает?
Габи застывает. Настолько неестественно, что манекен на ее фоне — образчик грации.
Кажется, суть разговора только-только начинает до нее доходить.
— Чудесные у тебя стандарты. Размозжить кому-нибудь голову — это в порядке вещей, но перепихнуться с кем-нибудь…
— Соло!
— …смерти подобно?
Взгляд у Габи вновь становится пустым настолько, что в нем Наполеон видит себя самого — шкета с вытаращенными в пустоту глазами.
(с рукой, до треска сжатой на горле)
За Габи вновь говорят ее руки — они шарят по ее чинно сведенным коленкам в поисках чего-то. Может быть, чего-то, что не понять американцу?
— И давно это с тобой? — спрашивает Наполеон едва-едва.
— Не лезь ко мне под юбку, мразь, — едва-едва цедит Габи.
По-своему Наполеон надеется, что она набросится на него с кулаками. Проорется. Прорыдается. Попытается ему что-нибудь сломать. Пусть даже сорвет операцию — черт с ним, не впервой выкручиваться. Намного хуже иметь рядом с собой психа в горячке, которому настолько плохо, как ей.
— Это у тебя был не первый раз? — пусть трактует вопрос, как ей удобнее. — Ну, скажи мне? Уэверли-то не знает, но ему с тобой не работать.
— Заткнись!
От ее рыка стекла звенят. Но за ним ничего не следует. «Не нянчись со мной» приобретает какую-то откровенно нездоровую форму. Уродливую.
Знакомую.
— Габи…
— Не первый.
(каждый раз после того, как его пуля застревала в чьей-нибудь узкоглазой башке)
В повисшей тишине слышно даже вой какого-то приблудного верблюда на водопое. И как Габи яростно, без слез, прошмыгивается, вся трясется от стыда и своего срыва.
Плохо, черт возьми, плохо, как же нехорошо.
— Я не буду с ним…
— Не будешь, успокойся, — Наполеон кладет руку ей на плечо. — Не в этот раз, по крайней мере.
— Но ты же…
— Ясир предпочитает мальчиков-блондинов. А вот его мать…
— Соло! — чуть не отшатывается от него Габи.
— …властная женщина, в самом соку. Габи, уймись. Ясир обработан нами вдоль и поперек, это тренировочное задание. Просто посмотришь на некоторых наших «клиентов» и потренируешься в наблюдательности. Это понятно?
Габи молчит. В этом что-то есть — может быть, что-то, чего не сможет понять мужчина. Поэтому Наполеон решает не договаривать: «Но однажды придется». Габи не дура, сама понимает.
— Знавал я одну девушку, которая была очень на тебя похожа.
— Да неужели? — язвительно фыркает Габи. — В какой сотне, третьей или пятой?
— В первой пятерке. Вот только моя сестренка точно смогла бы меня соблазнить.
— Соло!
— Я же говорю, похожи.
Габи улыбается. Мимолетно, но он успевает заметить.
(не каждый раз, но – до сих пор)
На вечеринке Габи улыбается Ясиру так сахарно, что у Соло слипаются зубы.
С Курякиным она бы так точно себя не вела.
В характеристике третьим пунктом Наполеон Соло запишет: «Мораль гибкая, к любой модели поведения адаптируется быстро».

Мне очень нравится! Но я не заказчик ))

[Стриж_]

Автор, а мне понравилось. Здорово! Буду ждать продолжения).

[Тереска]

Автор! Это очень, очень охуенно. Серьезно.
Текст не легкий для восприятия, в паре мест я спотыкалась, но можно перечитать, вчитаться - и будет как песня Все еще тяжелая, атмосферная и в чем-то приятно непонятная.
Понравились короткие вставки-флэшбеки, понравились где-то жесткие, но неизменно действенные методы, которые Наполеон использует для подготовки Габи. Габи, которая все понимает, принимает, делает и удивляет его, - шикарная.
Продолжение нужно как воздух))

счастливый заказчик

[Lidi]

очень красивый, дерзкий, хлесткий текст!

[robervary]

Текст очень крут, Габи великолепна, Наполеон здоровский, но всё это так грустно...

[altervakkert]

жду деанона, чтобы любить вас в аватарку, ибо это чудесно.
обожаю сложновыстроенные тексты, где одно накладывается на второе и создает общное впечатление, особенно если так прекрасно написано.

— Знавал я одну девушку, которая была очень на тебя похожа.
— Да неужели? — язвительно фыркает Габи. — В какой сотне, третьей или пятой?
— В первой пятерке. Вот только моя сестренка точно смогла бы меня соблазнить.

и вот это прекрасно, да.

[скрытный товарищ]

Ангрбода, Стриж_, спасип)

Тереска, значит, пойдем копать дальше) Я эстонский автор, но надеюсь за неделю закончить) У мня план есть

Lidi, спасибо :з

robervary, я придерживаюсь непопулярной точки зрения, что работа, где надо убивать, воровать и ебать гусей и заниматься вымогательством - сама по себе НИОЧ. Но ветеранам с ПТСРом сойдет Х)

мэтти стюварт, вынужден вас разочаровать слегонца, но я не планирую деанониться) Не моих правилах)
А за комментарий спасибо)

[muxoe_kuco]

Автор, это было прекрасно!!!
Восхитительно, хотя и тревожно... Намёки тут всякие по тексту разные...
А в целом - мои аплодисменты!
Но за "l'esprit de l'escalier" - аплодирую стоя!!!

[скрытный товарищ]

muxoe_kuco, не буду врать и скрывать, что изнасилования, психопатии и расстройства на почве ебанутости мира - это мой конек
Но в тексте обойдется без первого, это я обещаю)
(я очень люблю это выражение, потому что оно так выражает ВСЮ МОЮ ЖИЗНЬ)

[muxoe_kuco]

знасилования, психопатии и расстройства на почве ебанутости мира - это мой конек

Автор! Додайте!!! И ни в чём себе не отказывайте!!! ну пусть даже и без первого
А выражение - дааа, я тоже люблю, и книгу ту люблю, где его впервые увидела))

[Login 7]

Спасибо, Автор! Тяжелый вышел текст. Я имею в виду, по содержанию, а не по стилю написания. Жду продолжение.

[LeeLana]

круто
хотя и очень страшно - то, что стоит за строчками отчета Соло

[хайди глум]

Спасибо. Автор, это такой текст, что и кино не надо.... Сильно, глубоко (и это я сейчас не о порно)))) Чувствуется, что в милитари автор силен. Личный опыт? Можно не отвечать. Но только как же без деанона? А где Вас еще почитать? Испытываю настоятельную потребность.

[скрытный товарищ]

muxoe_kuco, изнасилованиям нужен отдельный макси с тремя сторонами конфликта) Но я когда-то уже писала такое, так что мне будет неинтересно повторяться.
С ПТСРом повторяться интереснее

Login 7, а кому сейчас легко? (с) Спасибо за комментарий)

LeeLana, шпионские игры вообще те еще кошмарики Х)

хайди глум,

Но только как же без деанона?

Да я как-то всегда под маской зайца. Мне так комфортнее)

А где Вас еще почитать?

по АНКЛ только на фесте, я больше никуда не писала.
Все остальные мои каноны с ненастоящими людьми, так что и писаны о другом и для другого)

[скрытный товарищ]

Дорогой заказчик. Я на этой неделе и не только буду тот еще кенийский лыжник. Боюсь пропасть на несколько недель или месяцев из-за накладывающихся на тяжелые обстоятельства неписуй. Поэтому прибегну в единственный раз к б-гмерзкому кусочничанью. извините, что буду вас мучить. Но, может статься, вы меня после этого отрывка нахер пошлете
ЮСТ и всякие жуткие непатриотичные взгляды на историю в наличии. читайте осторожненько.

***
В Кабуле клич муллы с ближайшего минарета сливается с ором загнанных ослов — таких ублюдков, которые годятся только орать и мочиться на капусту соседа на рынке, крики на них не действуют, палки — ломаются об их хребет. В глинобитной мазанке толком не развернуться, в торчащей на потолке пакле кто-то возится — то ли мыши, то ли пауки. «Надо бы проверить», — думает Соло и долго, протяжно шипит.
(«Как тебя зовут? Ну, скажи мне, скажи — как зовут?»)
— Ай.
— А что насчет настоящего мужского терпения? — спрашивает Габи в его лопатку.
Ее дыхание касается растравленной кожи — холодное и какое-то… соленое по ощущениям. Боль ввинчивается по всему нерву до самой задницы, но Соло терпит, потому что Габи, только что перегрызшая хвостик нитки, работает.
— Разве я не терплю? И, тем не менее — ай, — повторяет он спокойно и покручивает в руках ополовиненную бутылочку фени, сторгованную Габи на рынке за красивые глаза и пол-унции ганджи. Нет, рановато, пожалуй. — На будущее — нет ничего глупее, чем отмалчиваться на боль: криком от судорог избавляются. Кроме тех случаев, когда выкрутиться уже нельзя, а доставлять какой-нибудь мрази удовольствие не хочется-я-а-ай.
— Учту. Повернись немного.
Соло поворачивается, хотя правая половина туловища пускает его не сразу. Задницу щекочет кровь, бок щекочет кровь и даже ноги слегка влажные — Соло кажется, что он уделал весь Кабул, его предместья и Гиндукуш за компанию. Он дышит животом, не шевелится и краем глаза, чтобы отвлечься, смотрит на руки Габи — самую «общительную» часть ее тела.
(«Давай угадывать? Лиза! Нет? Мария! Нет? Как же тогда?»)
— Отлично шьешь, — не может не отметить он. «И совершенно не боишься крови». — Так покрывала не штопают.
— Да, только мужиков с оторванными конечностями, — соглашается Габи. — Бабуля научила.
— Которая?
— Марта.
Соло кивает. Поначалу «Бабуля» была этаким собирательным образом, который мог абсолютно все. Печь картошку на альпийском перевале? Легко, Бабуля научила. Потрошить птицу? Бабуля показывала. Вырезать ножом, пришивать пуговицы, красить глаза и даже штопать Наполеона Соло живьем — все это умеет Бабуля.
В какой-то момент у Бабули появилось имя — Агна. Потом второе — Гертруда. Третьему и четвертому тоже нашлось место. Бабуля Зелда железной рукой оттащила маленькую Габи в балетную школу и отвесила подзатыльник на дорожку, чтобы не ныла и не ковырялась в грязных лужах вместо репетиций у станка, а бабуля Имма научила столярничать. И, конечно, бабуля Катарина, умевшая ломом и такой-то матерью починить любой агрегат и дававшая прикурить любому мастеру на заводе Фольксвагена — недостижимый идеал маленькой Габи Теллер, с вечной сигаретой в зубах, измочаленной и не запаленной по технике безопасности.
«Может быть, они и не были старыми, — как-то обмолвилась Габи, — но мне было шесть, для меня и тридцать лет — уже старость была тогда. Кто бы мне сейчас об этом сказал».
«Брошенку» вырастили и воспитали женщины с ее улицы — оставшиеся без мужчин, овдовевшие и осиротевшие, виноватые перед всем миром за одно только гражданство. Озлобленные, если судить по некоторым чертам характера самой Габи. Упрямые и несломленные — если судить по всем остальным.
(«Ну скажи мне! Ну скажи-и-и!»)
— Как оно? — спрашивает Наполеон, пытаясь скоситься на правый бок: сплошная гематома, матерь божья, хоть в обморок хлопайся.
— У лопатки все нормально, но внизу кровит, — сосредоточенно отвечает Габи. — Даже сквозь швы, все еще. Я не могу это схватить.
Да, и по̀том уже прошибло. И язык начал пухнуть. Заражение, чтоб его, надо бы припомнить, как на пушту будет «хина» и отправить Габи на поиски, но сначала...
— Ладно, — тяжело вздыхает Соло. — Какая-нибудь твоя бабуля показывала тебе «салют»? Я так и думал. Возьми мой пистолет. Теперь отстегни магазин. И патрон в стволе, вытащи его. Отлично. Теперь бери нож. Давай-давай, — поторапливает ее Соло, заметив понимающий взгляд. — Не…
— Я не боюсь, — спокойно отвечает Габи. — И не такое видала. Много нужно? — спрашивает она, с натугой подцепив основание капсюля.
— Все.
(«Мама, мама, она сказала!»)
Наполеону кажется, что разъедает даже пальцы ног — едка, грызливая боль, такая же кислая на «вкус», как и сам порох. Он кивает и тут же, не слыша щелчка спички о коробок, прикладывается к бутылке, поперхнувшись вонью, мерзким вкусом и национальным колоритом. Наполеон не орет и не блюет тут же исключительно потому, что все выплеснется Габи на макушку. Каждый ебучий раз как первый, что ж такое…
— Эта мерзость даже на дезинфекцию не годится, не советую тебе даже пробовать, кишки вскипят, — спит Наполеон, с трудом удерживаясь на стуле. Или не удерживаясь. Сложно понять — Габи придерживает его, поглаживает по спине рядом с другим шрамом, шепчет что-то бессловесное и успокаивающее, кажется, зашитое во всех женщин от природы.
Наполеон выдыхает — так всегда, первые секунд десять самые невыносимые, а потом боль становится понятной и простой, пульсирующей и самую малость надоедливой. Он упирается взмокшим лбом в скрещенные на спинке стула руки, шумно глотает воздух ртом и морщится тут же — мало того, что вся эта конура провоняла кислым молоком и ослиным дерьмом, так еще и он воняет по̀том, как последняя скотина. Третьи сутки без душа в этой пустыне — страшно подумать, каким наждаком прополировало задницу изнутри. И не только ее.
Когда стены и потолок начинают плыть в разные стороны, он неожиданно слышит…
(«Изи»)
…голос Габи. Слышит всем телом — ее руки тоже порхают над изуродованной кожей.
— Никогда бы не подумала, что Наполеон Соло под одеждой — такой.
— Ты не видела меня без брюк, — вяло отвечает Наполеон.
— Зато видела без рубашки. И ты меня видел с голой грудью. Мы квиты, можно так сказать, — нараспев произносит она. — Некоторые из них довольно жуткие.
Она проводит пальцем под левой лопаткой, куда нож «брата-мусульманина» не дотянулся, но лет этак семь назад дотянулся один шустрый пройдоха, приторговывавший дурно подделанным Шагалом под эгидой ЦРУ. И Соло не разбирает, где его жар, а где — ее, но лучше бы ей так не делать снова.
Слишком уж много это вызывает…
(«Чья это спинка?»)
…воспоминаний. Таких, которые приходят в четыре часа по полуночи — то ли непрошенные утренние, то ли запоздалые ночные гости, муторные и тяжелые, от которых становится стыдно и сладко, а поутру всегда приходится спешно застирывать простыни.
— Большая часть из них — в спину, — задумчиво произносит Габи.
— В моей профессии ранения в грудь принимают один раз и доблестно, но навсегда, — хмыкает Наполеон.
— В твоей или в нашей? — уточняет Габи.
— В моей. Тебе моя профессия не светит, пока не научишься отличать Моне от Мане и Херес от Кьянти.
Габи шагает пальцами по его спине, через плечи к лопатке и ниже. Наполеон знает, что зрелище это — только для крепких нервов и что не каждый шрам украшает мужчину, особенно если он от огнестрела. Поэтому в любых любовных играх Наполеон всегда сверху. Поэтому предпочитает бархатный полумрак и шелковые повязки на глаза для своих спутниц. Заскорузлая и грубая, вывернутая пулями и ножами наружу, его кожа все-таки чувствует прикосновения Габи Теллер.
(«Чьи это глазки?»)
Она не спрашивает вслух, но он начинает отвечать, когда она щекочет его шею:
— Корсика, неудачная сделка по трудам Ювенала. Ла-Пас, это уже по делам конторы и наркотрафика. Разоружение в Испании. Какой-то царек в Момбасе, поедавший людей, уже и не помню. А это поддельный Ван Гог в Париже.
— Авантюрное у тебя прошлое.
— Не меньше, чем настоящее. Но теперь Ван Гогом заниматься приходится между делами по национальной безопасности.
— Тебе это нравится?
Габи спрашивает об этом…
(«Неужели тебе это нравится, Напо? Тебе нравится… вот так?»)

[скрытный товарищ]

…слишком напряженно, чтобы это было просто так.
Ищет границы его бесшабашности? Ищет в нем ту капельку сволочизма, которая позволяет делать выгоду на чем угодно? Что ею движет?
Наполеону, в общем-то, все равно. Вот она, его капелька сволочизма — такие разговоры предполагают обоюдную откровенность.
— Произведения искусства мне нравятся. Серьезно, зачем же так хихикать. Художник из меня аховый — я даже банку с супом, как этот новомодный выскочка, узнаваемо не нарисовал бы. С рифмами я не дружу, а танцы — не для человека с моей спиной. Творить сам я не могу, остается только прикасаться к прекрасному. Мимолетно и сладко. Но сам процесс мне интересен только в некоторых аспектах.
— Например, взломы?
— В точку, — кивает Наполеон и переводит дух: когда Габи его не трогает, ему легче рассказывать. — Можно даже вообразить себя Лейбницем. Та часть, которая включает беготню по крышам и перестрелки — скучная и не в меру опасная.
— Тогда почему ты занимаешься этим до сих пор?
(«Напо, не надо, Святой Марии ради! Убери это!»)
Что же настораживает в ее тоне? Еще бы пару фраз, пара взглядов, но слишком кружится голова и слишком он устал, чтобы выуживать из нее это что-то по частям.
Он может только запоминать и рассказывать. Те части, за которые не стыдно.
— А ты как думаешь? Даю подсказку — какой напрашивается вывод при одном взгляде на меня?
Габи фыркает, но как-то недоверчиво.
— Женщины, — утвердительно произносит Габи.
— Именно. Не кривись, все не настолько прозаично. Все еще более прозаично, если подумать.
В неловком молчании Габи ему мерещатся призраки роковых девиц с огромными животами, маленькие голубоглазые мальчуганы, брошенные на произвол судьбы, длинные мундштуки и печальные одинокие вечера за ожиданием весточки, которая не появится.
Даже немного жаль ее разочаровывать.
— Ее зовут Изабелла.
Наполеону всегда сложно говорить о ней. Достаточно одного только имени, чтобы в голове начало туманить. Некоторое время он молчит, потому что Изабелла вдруг оказывается с ним рядом — за плечом, у его локтя, тихая и неподвижная, и ее обжигающее, слегка испуганное дыхание касается его бока, как касалось тогда, морозным утром в Маленькой Италии.
— Собственно, все затевалось ради нее изначально. Однажды тебе надоедает смотреть на перешитые в платья мешковины. Однажды тебе приходит в голову, что нагреть антиквара в магазине и украсть у него один незаметный рисунок — это подъемная задача. Где один рисунок — там и второй, и третий.
Полупрозрачный от частых стирок и штопок рисунок в мелкий цветочек, из-под которого так близко и так отчетливо просвечивает округлое белоснежное колено, тонкая голубая нить вены над ним, колотящаяся этим самым морозным утром, и все это почему-то так…
(«Напо, милый, любимый, дорогой мой, Напо, ну зачем ты…»)
…близко. Почему-то это так сложно пережить.
— Боюсь представить, что в ней должно быть такого особенного, — отмечает Габи, — если у тебя… ну… голос поменялся. Я думала, — «Я надеялась», — безжалостно угадывает Соло, — что ты о матери.
— Мать покинула нас еще до того, как я ушел в армию, храни Господь эту святую женщину, она заслужила. Насчет же уникальности — у меня трое старших сестер, и я благодарен каждой из них за тумаки, шишки и за то, что растили меня мужчиной в таком дивном цветнике. Но вот младшая у меня была только одна. Изи.
(«Изи, жуй. Изи, жуй, я сказал, а то я тебя съем!»)
Габи отдергивает пальцы под очередной взрев осла с улицы. Это состояние, в котором оказались они оба — не иначе как из-за монотонного напева муллы и этого сладковатого запаха, которым пропитались все до единой хибары Кабула. Сон, навеянный прикосновением к старому шраму, за минуту до пробуждения — Наполеону и самому становится неловко за него. Он смотрит на свой бок: повязка из последнего эластичного бинта в их полевой аптечке. Под ней колотится кровь, сегодня особенно «болтливая» и живая.
Возможно, поэтому Соло говорит вслух вовсе не о том, что Габи стоило бы позаботиться о своем вывихе, хромать-то им предстоит далековато.
— До того, как Изи вышла замуж, я подворовывал не больше других. Разменивал свой талант по мелочи, так сказать — продукты, пачки сигарет. Ее муж неплохой человек, но он…
(«Размазня, Изи! Чертов бездарь — он еще художником себя зовет! Тоже мне Боттичелли! Посмотри на себя!»)
— …очень похож на нашего отца. Изи вертит им, как вздумает. А денег он так и не научился зарабатывать.
Ему сложно объяснить — Изи младше его на два года, и когда-то эта разница казалась фатальной. Они и до сих пор кажется Наполеону такой: он все еще не может забыть ее огромных глаз — на тощем изможденном лице только их и было видно. Не может забыть…
(«О себе не думаешь — о нем подумай!»)
…ее белый, округлый живот, просвечивающий сквозь ситцевое платье, дешевое настолько, что хуже только половая тряпка. И он, ниже самого себя на полфута, смотрящий на этот живот, кладущий на него руку — к отзывчивому, уже живому теплу, касающийся своей (уже не своей) Изи и своего племянника. Он чувствовал нутром уже тогда, что будет мальчик, Кристиан, головная боль всей их семьи и половины Нью-Йорка (поразительно похожий на Наполеона, а не на своего отца). Он просто…
— Я просто не мог позволить им голодать. Я просто не мог поступить иначе.
Наполеону почему-то хочется оправдываться: что он спину себе сорвал по молодости не раз, в порту, пытаясь заработать «честно», как могла бы сказать Габи. Что художникам, даже самым (бездарным) неудачливым нужно на что-то покупать кисти.
Наполеону хочется пошутить о том, что теперь деньгами, вырученными с продажи настоящих шедевров, он вдохновляет целый букет творческих импотентов, надеющихся, что им с щедрыми анонимными меценатами и ценителями мазни повезет так же, как его зятю на очередной нью-йоркской выставке.
Наполеону хочется пошутить.
Но о своей восьмой племяннице (третьей дочери Изи) Наполеон узнал только из шифровок и донесений.
И он все еще не может забыть этот ее взгляд на деньги, «нечистые», будь проклят отец Стефан и его воскресные проповеди, она ведь мучилась всерьез, в то время как Анна, Сью и Магда его помощь всегда принимали молчаливо и спокойно.
Мулла кричит свое «Ассаляму аляйкум уа рахмату-ллах».
Между ними повисает неизбежная неловкая тишина — если бы Габи спросила его, к чему он разоткровенничался, Соло ответил бы, что они напарники. И в их общей теперь профессии это означает, что добровольно выданный компромат — протянутое собеседнику горло, за которое можно ухватиться, но трижды стоит подумать — стоит ли? Доверие между шпионами (убийцами, вымогателями, шантажистами и так-себе-людьми, если не прикрываться красивыми словами) — штучный товар, и продается он дорого.
Габи не спрашивает.
И ему кажется, что сладковатый туман (это не туман, это взвившаяся мзга, предвестник горной грозы, подсказывает ему разум) становится еще гуще, настолько, что от него дрожит огонек в их масляной лампе и испуганно шуршат какие-то обитатели потолка.
Этот туман сочится в комнатенку через все щели в окнах и дверях.
(туман чуть теплого дыхания морозным утром)
В этом тумане кожа Габи Теллер…
(округлое колено, обтянутое тканью)
…кажется неправдоподобно белой.
Она быстро, по-спортивному, тянет ткань комбинезона с одного плеча, выпутывается другим из рукава, стаскивает пропитавшуюся потом майку и, с явной неохотой, нахмурившись и зажмурившись, разворачивается, плавно, как балерина в музыкальной шкатулке.
Наполеон не успевает толком понять…
(«Чья это спинка? Чьи это глазки? Кто тут самая красивая девочка?»)
…когда Габи оказывается на расстоянии вытянутой руки от него, напряженный изгиб спины и вот это — змеящийся, выпуклый шрам чуть ниже поясницы, через все правое бедро к колену. Он и сказал бы — уродливый, но он так не думает.
Туман посверкивает вокруг нее в этом движении. В отдалении рокочет приближающаяся гроза. Габи едва уловимо двигается. Габи говорит телом: «Прикоснись», — и когда он касается, чувствуя, как бок разрывается болью от колотящейся в его ране крови, она говорит.
— Хочешь узнать, как это случилось?
(«Неужели тебе это нравится, Напо? Тебе нравится… вот так?»)
Вместо ответа Соло ведет по шраму кончиками пальцев. История Габи застревает у нее в горле, он чувствует это, и понимает, что стоит попросить ее замолчать, если она еще не готова.
Но Габи чувствует, что ее рука уже сжалась на горле Наполеона Соло. И он не знает, проклинать или благодарить улицы и женщин, что взрастили ее по этой ее «справедливости», но она буквально берет его за руку и кладет на горло себе.
Наполеон узнает этот тон и голос, эту манеру держать голову опущенной, но не из страха или стыда.
— К моменту, когда Советы вошли в Берлин, я вторые сутки лежала под обрушившейся стеной. Они ударили поздней ночью, бриты, кажется, или даже твои коллеги из ВВС США — я не знаю, чьи это были самолеты и по кому они метили в городе, где остались только мы.
«Мы» — это все женщины любой страны, которую трепала война. Каждая вторая пани в Гринпойнт. Все китайские девчонки по их сторону тридцать восьмой параллели. Каждая бабуля с улицы Габи.
Эта яростная ненависть, которую не на кого направить из бессилия или потому, что время притупило углы и окрасило уродов, прошедших по их улицам — в героев.
Эту ненависть не спутать ни с чем.
— Это не все, — глухо говорит она — «Только попробуй что-нибудь вякнуть», — буквально кричит она всем телом и этим самым шрамом на белоснежной коже. — Бетонная балка придавила мне ногу, я пыталась выбраться, но она была слишком тяжелой. Сначала я орала и билась, чтобы меня нашли. А потом они, — «они», — с непередаваемой интонацией, — нашли нашу соседку.
«Ты издеваешься?» — вспоминает он голос Габи, услышавшей легенду о своем «женихе».
Теперь Наполеон понимает, что, наверное, да. Да, издевался.
— Я помню, что где-то цела сирень, и этот запах был везде, тошнотворно сладкий. И голос моей соседки. Она умоляла. Поначалу. А потом только вскрикивала. И была еще женщина где-то за моей спиной, на соседней улице. Может быть, были еще, но я боялась слушать внимательнее.
(«Напо, не надо, Святой Марии ради! Убери это!»)
Гроза ударяет по крыше их хибары до треска. Шум такого дождя отсекает все звуки, и Наполеон слышит только один голос.
Как когда-то слышала она.

[скрытный товарищ]

— Я поняла, что не выберусь. Что не хочу выбираться, что лучше умереть, чем так кричать, как Лиза. Лиза потом уже, после войны, родила мальчика, такого же белокурого, как она сама. Бабуля Лиза его любила, а я всегда хотела его придушить, еще маленького.
Молния выхватывает смутную тень на ее спине, прячущуюся под шрамом.
Наполеон спрашивает себя — видел ли его Илья? Касался ли он его — руками, дыханием, хотя бы взглядом?
Говорила ли Габи с ним, стоя к нему спиной, обнаженная и обманчиво беззащитная, ощетинившаяся ему навстречу даже позвонками?
Наполеон в это не верит.
Потому что чувствует, что вся правда как раз о том…
(«Если тебе не нравятся ворованные деньги, Изи, я принесу тебе другие. Вито ищет парней, и грабежами он не брезгует»)
…что Илья, с его «отягченным анамнезом», не видевший Габи с винтовкой, не видевший Габи в черном комбинезоне и надвинутой на глазах шапочке, еще не знает.
— На второй день он меня нашел. Небритый до отвращения, на руке две пары часов. Он отбился от своих, наверное. Я слышала, что палили в воздух где-то в другой стороне. В воздух — потому что после этого радостно кричали. Он присел. Увидел меня в просвет. Что-то сказал, но я до сих пор не могу вспомнить, чтобы спросить у Ильи. Потом он нашел что-то — может, доску, может, арматурный штырь, я не знаю. И начал разгребать верхнюю часть завала.
(«Знаешь, что ходит рядом с грабежами?»)
Наполеон надеется, что окончание у этой истории похоже на его собственное.
(«Знаешь, что по ту сторону пули?»)
Все китаянки с динамитными шашками. Все француженки из Сопротивления, пойманные с шифровками в коробках из-под шляпок. Все русские девчонки, которых вешали на стропилах в родных деревнях. Все немки на руинах Дрездена.
У всех был взгляд повернувшейся к нему Габи Теллер. Рука Наполеона безвольно соскальзывает по ее шраму и падает на колено ладонью вверх.
Габи Теллер смотрит на него — и он боится думать, что станет с Курякиным, если он увидит ее такой.
Он боится думать, что происходит с ним, потому что руку на колене ему приходится держать.
Если он… если…
Габи не простит.
— Когда он выволок меня наружу, то не увидел, что у меня в руке камень. Я попала ему точно в висок. А потом попала еще раз. И еще, когда он уже упал, почти на меня. И еще. А потом я просто лежала и смотрела в ночное небо целую вечность. Потом встала и поползла куда-то, стараясь держаться в тени, а потом на город спустился туман. Я не помню, как оказалась в госпитале. Может быть, меня туда довели другие русские солдаты. Я не хочу об этом знать.
Рука Наполеона…
(«Я возьму это, Напо. Но Господь проклянет тебя за это»)
…вздрагивает в последний раз.
Но не сжимается на горле быстро застегивающей комбинезон Габи Теллер.
Молниеносно начавшаяся гроза заканчивается так же быстро, и в тишине вновь появляется назойливый крик осла и чей-то захлебывающийся от восторга голос. Потом смех. А потом Наполеона все-таки сваливает горячка. Уткнувшись лбом в спинку стула, он успевает бормотнуть: «Кунэн. Хина — это кунэн», — и чувствует в своих мокрых от пота волосах ее руку.
В характеристике четвертым пунктом Наполеон Соло запишет: «Крепких отношений вне работы не имеет. Заводить их вне работы не склонна».

[Нежная Молли]

Какая отлично написанная мерзость, хоть бы предупреждения ставили.

[скрытный товарищ]

Обо всем, что мне лично показалось в потенциале триггером, я предупредил.)

[bistrick]

Восхитительно и страшно.
Истории в истории
Изи, которую всю жизнь приходится "заставлять есть".
Илья, который еще не знает о всех сложностях "жениховства".
Но круче всего матчасть. "Салют" из пороха, "лежки" и биография такого настоящего, а не киношного Соло.
Спасибо большое за то, что пишете и за то, что пишете именно так.

[Тереска]

Никаких нахер, только еще больше любви. И ждать хоть вечность)

— Большая часть из них — в спину, — задумчиво произносит Габи.
— В моей профессии ранения в грудь принимают один раз и доблестно, но навсегда, — хмыкает Наполеон.
— В твоей или в нашей? — уточняет Габи.
— В моей. Тебе моя профессия не светит, пока не научишься отличать Моне от Мане и Херес от Кьянти.

Вот это и про руки на горле —

Бабули и сестры отлично влились в историю, уцепились в ней деталями, и верится, что они могли бы быть в жизнях Габи и Наполеона.
Спасибо за матчасть, за офигенные страшные образы-истории и за юст.

[скрытный товарищ]

bistrick,

Изи, которую всю жизнь приходится "заставлять есть".

Вы меня так почитали, что я сам поразился (с)
Спасибо большое)

Тереска, хорошо, спасибо)
(пишу с телефона пока, исчезаю на некоторое время)

[Mari.Vanna]

отлично, просто отлично, продолжайте в том же духе, автор

[Suboshi.]

Спасибо. Буду ждать продолжения.

[Карл у Клары...]

Автор.
Вы-изумительны.
Тчк.
Возвращайтесь.