[ваш дядя]

3.38. Илья/Соло. Когда закончится тюремный срок Соло, никто никуда его не отпустит. Он это понимает и готовит побег. Будет ли он убеждать Илью сбежать вместе и прожить оставшуюся жизнь спокойно или тот узнает случайно - на усмотрение автора, как и реакцию Ильи, если он все узнает случайно. К началу побега они не в отношениях. А если еще будет описание самого побега, детали плана, роуд-романтика, то заказчик будет носить автора на руках.

@темы: 3 тур, выполнено, Илья Курякин, Наполеон Соло

Comments

[скрытный товарищ]

Squirry, ура!))))) Но вообще я в следующей главе напишу прямым текстом. В смысле, у меня там день, когда Поль решается на это дело. Собственно, я поэтому говорила, что картинка должна складываться к началу четвертой. Но хорошо, что она сложилась раньше ))))

[Мойра*]

Я читаю и не могу избавиться от ужасающей тоски и обреченности, что это навсегда. Помню в том самом кино "50 первых поцелуев" героиня так и не выздоровела. Наверное с этим можно жить, когда нет другого выхода, но....
я тут почитала про это заболевание - пишут, что через полгода может пройти , но это если лечить. А там и лекарственные методы и физиотеапия разная. И самое главное - первопричина - травма головы должна быть вылечена. Но это 71 год, бесконечные переезды и прочее. Наполеона ни кто и не пытался лечить, а единственное лекарство "само пройдет" не очень помогает.((( Текст потрясающий, очень эмоциональный и интересный, но я переживаю за них. За Илюшу, за Поля.
автор, ваше "все у них будет хорошо" предусматривает выздоровление?

[Зимний фейрверк]

Поль просыпается в плохом настроении, видит очередную умильную старушку, причитающую о том, что Илюше бы жениться и жить как все, пишет себе на завтра: подумай, с детальным описанием проблемы, и сваливает в закат, потому что ну вроде ж все будет ок, если я ничего не помню... и страдает там, в закате, размышляя, что нужно бы свести татуировку и сменить неинтересные кражи картин на безрезультатные, но полные надежды поиски Илюши.

автор, ты читаешь мысли.
Убеди же читателей теперь в обратном, а то нет спасения от озера безысходного первоклассного ангста.
Я бы даже такой ангст почитал бы, если честно, но если ты спасешь людей ХЭ, то памятник тебе при жизни надо.

[скрытный товарищ]

Мойра*,

я тут почитала про это заболевание

- это так круто. В смысле, я вот честно признаюсь, что я про него не читала. В смысле, мне оно кажется интересным как сюжетный ход.

автор, ваше "все у них будет хорошо" предусматривает выздоровление?

- нет, ни в какой мере. Оно означает стабилизацию в этом состоянии. Оно означает, что оба героя смогут приспособиться к происходящему и найти способы с этим жить, и жить нормально. Как-то так.

Зимний фейрверк,

автор, ты читаешь мысли

- по-моему, я просто уже начала вместе с Илюшей проживать день раз за разом заново, и угадываю мысли заранее))))))
Если серьёзно, то я не умею без ХЭ, оно там заложено с самого начала. И даже если я сейчас решу уйти в беспросветный ангст по Мементо, он будет несколько натянутым. Если вернуться к первым двум главам, есть несколько факторов предрекающих ХЭ. Первое: Нап видит сны, в них слабо идентифицируемые обрывки потерянного прошлого. Значит, что-то у него в голове задерживается, пусть и не в том виде, в котором хотелось бы. И второе: принимая смерть Ильи, Нап осознаёт, что так жить плохо. Он даже записывает мысль о том, что татуировку можно свести и начать поиски. Чтобы всё стало хорошо, нужно просто задержать его в этом состоянии. Я имею в виду, в пессимистичном прогнозе его колбасит от "всё плохо с Ильёй" к "всё плохо без Ильи", и либо он будет жить по синусоиде, либо найдёт третье состояние, в котором стабилизируется. А у меня оптимистичный прогноз, и я считаю, что даже при утрате фактической части воспоминаний Наполеон остаётся собой, и так или иначе придёт именно к комфортному для себя состоянию. И - совсем оптимистичный прогноз, да)) - я считаю, что его комфортное состояние - это Илюша))))
Путано объяснила, наверное. Я лучше допишу, что хотела, а вы мне просто расскажете про неверибельность ХЭ)))))

[Мойра*]

скрытный товарищ,

нет, ни в какой мере. Оно означает стабилизацию в этом состоянии.

это ужасно. Не для текста , для героев. Мне за них больно.

дорогой автор, вы столько рассказали, что, кажется, я уже понимаю, что будет дальше )))
не томите, выкладывайте, хочется убедиться в правоте или неправоте ))

[скрытный товарищ]

Дорогой Автор! Прошу, выкладывайте, как вам самому удобнее.) Если надо, я подожду.) Перспектива того, что последний кусочек будет таким большим и хэппиэндово вкусным, делает мне очень хорошо.
З.

[скрытный товарищ]

Мойра*, ну, не знаю, имхо, если они смогут нормально жить с этим, нет повода так переживать за них))

Brooklyn, ой, у меня пару дней в реале страшный завал, на флуд в темке время есть, а на сесть и пописать - нет. Поэтому, чувствую, при всей своей нелюбви к спойлерам я умудрилась проспойлерить все, что можно и нельзя))))
Но не будем останавливаться на достигнутом )))) во, что я еще не сказала: гарантия хэ - это прогресс личности. Возможен ли он при амнезии с медицинской точки зрения, я не знаю и знать не хочу. Но. Наиболее яркое свидетельство его наличия в тексте - это решение Наполеона уйти. Вот такая загогулина)))
Текст будет обязательно, не переживайте ))) и я постараюсь впредь сдерживаться и не спойлерить в таких объемах ))))

Заказчик! Я услышала и поняла)) Мяу )))

[Зимний фейрверк]

автор, ты очень понятно объяснил) сильная личностная составляющая Соло - сама по себе очень весомый аргумент, на этом зачастую строится базис психического выздоровления после разного рода травм, а Илья, как "комфортное состояние" - люто плюсую такое восприятие. Не сомневаюсь в верибельности любого исхода, если честно, но танцую за твой ХЭ

[скрытный товарищ]

Сытая расслабленность во всем теле вызывает мысль о хорошем сексе.

Теперь эта фраза представляется в другом свете. Хоть это радует, что тело Соло что-то помнит, раз голова - нет.
Спасибо, автор, за пояснения про записи Соло об интиме. Вообще, так хочется, чтобы Соло все-таки смог победить свою память, больно за него - не смотря ни на что.

[скрытный товарищ]

На автора навалился реал, больной ребёнок и страшный цейтнот. Автор страдал чёрти-сколько дней, мучился, плакал над бедолажками-героями, и в итоге родил всего полглавы. Носился тут кругами, рвал на себе волосы, пока не сходил в ворд и не обнаружил, что полглавы вылилось в три килослова.
Короче, я размышляла всё утро, но всё-таки решила выложить. Потому что Напу хочется любви и тепла. Илюше хочется любви и тепла. И мне просто пиздец как хочется любви и тепла, и позитивных магических пинков для дописывания этого безобразия)))))
В общем, если кто-то хотел прочитать всю концовку разом, упс, у автора страшный "невтерпёж"))))

[скрытный товарищ]

Глава 4. До завтра (2 960 слов)

Последние лучи солнца золотят западный склон Везувия, Илья идет по набережной, глядя куда-то за горизонт. Хмурится, пожимает плечами и задумчиво тянет: «Ты через день предлагаешь Помпеи, а по мне так, это последнее место, которое стоит посетить в свое единственное сегодня». Поворачивает голову, замирает, глядя в глаза и исчезает.
Первая мысль, которая приходит в голову звучит примерно как: «Слава Курякину». После месяца нервотрепки с побегом, изнуряющей жары проклятого Омана и недели депривации сна отсутствие усталости практически оглушает. Наполеон приоткрывает глаза и буквально подскакивает на кровати. Что за черт? Где я? Что происходит? Пистолета под подушкой предсказуемо нет, зато есть органайзер в кожаном переплете. Из-под рукава шелковой пижамы выглядывает татуировка: «Курякин погиб. Ты сбежал, но потерял память. Найди дневник». Несколько секунд Наполеон просто таращится на запястье, потом — на органайзер, мозг отказывается обрабатывать получаемую информацию.
На первой странице: «Эй, успокойся. Все в порядке»... И это ни на йоту не успокаивает. На то, чтобы пробежать глазами вступительное слово — подчерк явно собственный, или же очень качественная имитация — уходит две минуты. В последней записи есть дата и город: одиннадцатое ноября, Мадрид. И, в отрыве от остальной ситуации, это имеет смысл. То есть, если на секунду предположить, что вся эта ересь с амнезией возможна, да, Мадрид — вполне вероятное место. Особенно, если Илья и Габи действительно погибли. Стоп. Должно быть другое объяснение.
Тапки обнаруживаются под кроватью. Стакан воды на тумбочке не вызывает подозрений, но кто знает, где можно очнуться, пробуя неизвестные напитки в неизвестных местах. Томик «Алисы в Стране чудес», выглядывающий из-за графина вызывает мысль о том, что все это прекрасно срежиссированный розыгрыш.
Наполеон рывком распахивает шторы, чтобы обнаружить неплохой вид на Пуэрто-дель-Соль, и выведенное прямо на стекле: «Это не розыгрыш, прочти запись от двадцать седьмого сентября». Что за черт...
Снилось свое красное отражение в зеркале и Курякин, проявляющий фотографии скульптуры Бременских музыкантов. Спасибо тому, кто оставил воду на тумбочке, правда, после осмотра гостиной думаю, не хватает этикетки «Выпей меня» на графине.
К двери канцелярским гвоздиком прибит клочок бумаги: «На знакомство с квартирой у меня ушло полтора часа, постарайся сократить это время, книжный шкаф оставь напоследок». Наполеон возвращается к тумбочке за часами и, оглядевшись в последний раз, выходит из спальни.

12 ноября 1971г., Мадрид

Снился Илья, Неаполь и обрывок разговора про Помпеи.
Мы с тобой в этой квартире — как мухи в янтаре. Вляпались в смолу, прилипли и застыли в проклятом нескончаемом сегодня. Сдохли, вообще-то говоря, но со стороны кажемся живыми. Я знаю, что завтра для меня не будет, и единственное, чего я хочу — скорее закончить день и передать эстафету. Они об этом не писали. Подозреваю, они просто ложились спать пораньше. Безалаберные ублюдки.

В дневнике говорится о встрече с покупателем, в баре отеля Паласио де Тепа, в три часа пополудни. В сейфе обнаруживается записка: «Три минуты? Ни секунды прогресса» — и отчет о похищении «Собаки» Гойи из музея Прадо. Клочок бумаги, приклеенный на зеркало в ванной, сообщает о тайнике в спальне, на поиски которого уходит почти полчаса. Двойное дно одного из ящиков тумбочки прячет ехидное: «Если думаешь, что следующий провозится еще дольше, оставляй больше подсказок», — и пачку небрежных карандашных набросков с подписями. Покупатель, портье в отеле, хозяин квартиры, Илья. Начальник охраны музея Прадо, хорошенькая помощница директора музея, Габи, снова Илья. Вид на Дом почты с откровенно сбившейся перспективой, Илья, молодая пара, снимающая квартиру этажом выше, Илья, курьер, потенциальный заказчик, пожилой араб, торгующий поддельными документами, Илья, Илья, Илья. Наполеон сидит на краю кровати, завороженно разглядывая собственные рисунки. Илья за рулем, Илья с фотоаппаратом, Илья на борту рыбацкой лодки, Илья улыбается, Илья хмурится, Илья спит, согнув одну ногу в колене и закинув руку под голову. На некоторых проставлены даты, на парочке есть даже пояснения на обратной стороне: «Похоже на сон из дневника от 3 октября, интересно, это один и тот же или продолжение?» Уродливые черные буквы жгут кожу запястья. Из глубины души поднимается, рвется наружу злость: что сделал неизвестный вчерашнему тебе я, чтобы заслужить это? Чтобы раз за разом просыпаться в день их гибели, зная, что ничего уже нельзя изменить. И как вышло так, что смерть Габи остается где-то на периферии сознания, иллюзорная, недостоверная, когда любая мысль об Илье буквально выворачивает душу наизнанку. Любая мысль из нескончаемого потока. Как получилось, что законсервированная во времени утрата подстегнула запоздалое и бесполезное уже осознание: он нужен. Без него никак.
Наполеон бродит по комнатам, разглядывая бесчисленные записки, заметки, пробковые и грифельные доски и черт знает, что еще. «Присоединяйся, ни в чем себе не отказывай, — приколото прямо к обоям в прихожей. — Общие правила для всех присутствующих: никаких неуказанных тайников, никаких гостей и никаких необдуманных преувеличений». В голове вертится, что для одного человека эта квартира слишком велика. «Мог бы снять что-то поскромнее, столовая и гостевая спальня тебе точно ни к чему», — соглашается пылящаяся на комоде салфетка.
«Все материалы по последней картине — в сейфе, женщин (с портретами!) обсуждаем за рабочим столом в кабинете, сны — рядом с баром в гостиной», — приклеено на скотч на холодильник. Рядом прикреплен на магнит обрывок бумажного полотенца: «Попробуй осознать нас всех как единую личность, спорить с собой бессмысленно, пытаться обмануть себя опасно, никогда не понимал миротворцев, но стоит попытаться просто существовать как одно целое». Черный фломастер валяется прямо на разделочном столе. Наполеон задумчиво вертит его в пальцах, прежде чем вывести свое: «Вы все свихнулись».
Ощущение нереальности происходящего не отпускает, а лишь усиливается с каждой новой запиской. В блокноте, подсунутом под шахматную доску на журнальном столике в гостиной, значится: «Если бы за белых (четные числа) играл Курякин, у этой партии был бы шанс; моя проблема в том, как сильно я свыкся с наличием напарника за последние пять лет». «Ты хотел сказать, если бы Курякин играл за белых, шанс был бы у него, — возражают пять ходов спустя, — мог ли ты предположить вчера, насколько боишься его потерять?» — «Обзавелся умной книжкой, переломил ход игры, — датировано вчерашним днем. — Кто захочет повторить успех, третья полка книжного шкафа, у окна, скука смертная». И беспомощно перечеркнутое: «Я не знаю», — чуть ниже.
Книги хранятся в кабинете. «Смотри передний форзац», — выведено печатными буквами на грифельной доске, приклеенной к торцу внушительных размеров открытого стеллажа. Наполеон открывает несколько изданий, отстраненно разглядывает одинаково чужие «стоит потратить вечер» и «найди что-то поинтереснее». А потом почти такие же «повторить при возможности» и «лучше не надо» на дюжине женских портретов, пылящихся в углу стола.
Время вокруг не идет, оно размягчается и оплывает, как на картинах Дали. Утро растягивается, расползается, наваливается удушливой монотонной апатией. На периферии сознания плещется мысль, что виной всему этот бесконечный лишенный смысла диалог (полилог? монолог?) с самим собой. Что эта квартира переросла собственный потенциал. Он, Наполеон Соло, перерос. Дошел до некоторого предела, за которым нет ничего. Попытался впихнуть пятьдесят с лишним суток в одни, закрыться ими, спрятаться от действительно важных вещей. И теперь весь этот бессистемный массив информации грозит взорваться, поломав собственный устоявшийся порядок, или напротив, коллапсировать, утянув за собой в черную дыру еще два месяца жизни, в придачу к уже потерянным шести.
В платяном шкафу — почти две дюжины костюмов, на каждой вешалке — короткий перечень дат. На дверце с внутренней стороны исписанный убористым почерком листок: «Личность формируется под воздействием среды. Невозможно определить момент, когда желание соответствовать навязанным социумом модным тенденциям превращается в собственное чувство стиля. Невозможно обозначить на календаре день, когда результат цепочки логических рассуждений, повторенный многократно, переплавится в моральный императив, сольется с личностью, превратится в некий принцип, не требующий воспоминаний для поддержания своего существования».
«Ты действительно веришь, что мы способны прогрессировать?» — выводит Наполеон с краю листа. И несколько секунд почти надеется получить ответ.
Мысль вертится в голове, отдается легкой щекоткой в висках, волнует и будоражит, и наотрез отказывается уходить. Обязательно ли осознавать последовательность событий и набор внешних факторов, повлиявших на формирование того или иного убеждения? Реально ли почувствовать утрату того, чего ты не помнишь? Можно ли скучать по тому, о чем ты забыл?

[скрытный товарищ]

Читать о собственном ограблении скучно. Теряется целостность процесса, адреналин растворяется за ровными строчками отчета (Курякин был бы доволен, отчет что надо). Моральное удовлетворение от проделанной работы принадлежит кому-то из исполнителей, а, скорее, ни одному из них. Если бы заказчик (под портретом лысоватого американца средних лет указан цвет глаз и рост) предполагал, что великий вор Наполеон Соло хранит данные о тайнике с картиной у себя в сейфе, возможно, он просто нанял бы кого-то еще для взлома. На то, чтобы запомнить адрес, номер ячейки и код уходит пара минут. Внизу отпечатанного на машинке листа от руки выведено: «Если не заснешь в процессе переговоров, все будет в порядке». В самом низу папки с лаконичной пометкой «5.11» обнаруживается рисунок с Ильей и Габи. «Не мог не напомнить еще раз», — рычит сквозь зубы Наполеон, переворачивая лист. «Подумай об этом, когда получишь деньги», — значится на обратной стороне. Наполеон не глядя складывает страницу пополам, затем еще раз и аккуратно убирает во внутренний карман пиджака. Возвращает документы в сейф, сверяется с часами и идет в прихожую. На входной двери болтается: «7.11 — мужчина, 30 лет, шатен, рост около 6 футов, шатался по округе, что-то разнюхивая; тебя не видел; появится еще раз — зарисуй».

В половину третьего в баре Паласио де Тепа пусто. Наполеон запоздало задается вопросом, кто выбрал место и время, и почему. Или вернее, почему в папке с документами не было комментариев по этому поводу. Темноволосый мужчина средних лет пьет кофе за угловым столиком, изредка поглядывая по сторонам из-за газеты. Слишком сосредоточен для туриста, слишком бросается в глаза для профессионала. Наполеон выуживает из кармана сложенный вчетверо листок и принимается за набросок на пустой стороне. Называть, по сути, сервисное изображение рисунком не поворачивается язык. Передать овал лица, разрез глаз и форму рта, сделать портрет узнаваемым, понятным — все это не сложно. После войны — как будто в другой жизни — казалось, стоит лишь захотеть, и навык превратится в талант. Перед глазами снова всплывает обрывок сна. И, кажется, ничего проще нет — позаимствовать неуловимый золотистый свет позднего Тициана, уронить сине-стальные тени на стены Кастель-дель-Ово, поймать невесомыми мазками Рафаэля тончайший отблеск неапольского заката, заблудившийся в соломенных волосах, проследить тревожную складку между бровей и сжатые в линию губы с деловитым восхищением и скупой честностью Дюрера. Вытащить из сна на холст, выкрасть у маячащего тенью забытья, оживить.
Изображение мнимого преследователя ложится на бумагу плоской и бездушной мешаниной линий. Опознаваемое, полезное и бесполезное одновременно. Наполеон откладывает карандаш и переворачивает листок. На ум приходит без пяти минут проданная «Тонущая собака» Гойи, застывшая в своем последнем рывке, заранее обреченная на неудачу. Я тоже обречен, — думает он, — барахтаться в своем единственном дне, пытаясь догнать чужие — свои — сны, пришпиленные к бумаге неживыми штрихами, годящимися разве что на полицейский фоторобот. На рисунке Илья сосредоточенно жует что-то похожее на развалившийся гамбургер, Габи сидит рядом, накручивая волосы на палец, на едва намеченной стене неизвестной забегаловки висит отрывной календарь, на котором совершенно определенно читается дата: седьмое апреля. «Это не сны, — выведено в верхнем углу. — Это воспоминания. Разбирайся с картиной, своди татуировку и ищи. Даже если это ошибка, просыпаться каждый раз за день до встречи лучше, чем через день после смерти».

[скрытный товарищ]

***

13 сентября 1971г., Неаполь

Сказать по правде, сама концепция прощального письма отдает дешевой мелодрамой, но уйти не предупредив будет трусостью, а ты — это я помню вполне отчетливо — подобное вряд ли оценишь.
Если верить дневнику, я счастлив с тобой, но в этом-то и проблема: «если верить дневнику». Достаточно вырвать несколько страниц и слегка подредактировать оставшиеся — и на следующее утро я буду убежден, что направляюсь в Индию или вернулся к работе на ЦРУ. Я могу сам же стереть тебя из своей жизни и через сутки даже не вспомнить об этом. Это бесчестно. Вся ситуация бесчестна относительно тебя. С моей стороны было подло привязать тебя к себе, обрекая на ежедневные откровения, признания и уговоры. В глобальной перспективе это просто унизительно для нас обоих. Я скажу очередную банальность, но ты заслуживаешь лучшего. Поверь мне, Илья, ты заслуживаешь нормальную жизнь: спокойствие, стабильность, цель, перспективы. Ты заслуживаешь будущее, которого, увы, у меня нет. А еще ты заслуживаешь человека, который будет без дополнительных разъяснений счастлив, просыпаясь рядом с тобой.
Завтра утром я уже не буду сожалеть о принятом решении. Я не смогу сомневаться в своем выборе и не стану скучать. Я, наверное, люблю тебя — по совокупности имеющейся информации, но, полагаю, завтра в числе прочего я забуду и об этом тоже.

Н.С.

Бежать от человека проще, чем бежать от системы. А, может, эта мысль — просто рвущийся наружу отголосок навсегда замороженного в своей незавершенности «вчера». Ты ложишься спать, предвкушая побег, ты просыпаешься — спустя полгода — чтобы его закончить. Ты бежишь из ниоткуда в никуда, просто потому что этого требует твоя вчерашняя версия. Значит ли это, что ты будешь бежать всегда? Если вдуматься, вариант не так уж плох — этакая иллюзия конечной цели.
Неаполь бурлит под окнами, манит обещанием маячащего на горизонте завтра, стоит лишь переступить порог дома, спешит, подгоняет. Письмо и дневник оставлены на кровати. В саквояже две чистых сорочки, документы и вчерашняя записка с планом действий. «Доверять можно только самому себе, — говорится там. — Вот несколько правил: заранее думай о возможных последствиях искажения фактов, не полагайся на чужие слова, не надейся, что вспомнишь. И просто совет: не читай дневник, если хочешь выйти из дома до часу дня».
Я и не читал, — с невнятной обидой думает Наполеон, — я просмотрел. Часы на Виа Дуомо мелодичным звоном возвещают полдень. Неаполь торопит, дышит в спину, нетерпеливо лезет под локоть, и миловидная англичанка, разглядывающая Сан-Дженнаро почти чувствует, как выскальзывает из сумочки кошелек. Вопиющий непрофессионализм, — комментирует подсознание голосом Курякина. Наполеон улыбается, просит прощения, игнорирует подозрительный взгляд ее спутника и растворяется в толпе прежде, чем парочка успевает забить тревогу, обвинив во всех смертных грехах знаменитых итальянских карманников.
Приличный улов приходит от троих немолодых японских бизнесменов на Пьяцца Гарибальди, уже на входе в Центральный вокзал. Вместе с почти пятью миллионами лир возникает вопрос: интересно, как Курякин относился к необходимости время от времени поддерживать форму таким образом. Никак, наверное, учитывая выписку с банковского счета, полученную вчера. Ладно, какая теперь разница...
В экспрессе до Рома Термини Наполеон заказывает кофе и выуживает из саквояжа пустой органайзер. Мелкими глотками потягивает обжигающий напиток, разглядывает проносящийся за окном пейзаж и совершенно бестолково размышляет над тем, что за последние полгода, кажется, потерял восприимчивость к кофеину. Радостное возбуждение неапольской суеты постепенно спадает, обнажая роящиеся в голове сомнения, запоздалые вопросы и сожаления. Воспринимать этот побег как продолжение дубайского не выходит. Вертится, зудит где-то на самой поверхности мысль: что было там? Нет, не так даже. Как оно было? Была ли вкусной пицца у тощего повара за углом? Шел ли дождь по прилете в Лондон? Ругался ли Курякин при попытке втиснуться вдвоем в темную ванну для проявки фотографий? Как ощущалось вульгарное в своей лаконичности «переспали»? И как объяснить себе завтрашнему, что все утерянные, растворившиеся в испорченном мозгу «вчера» отныне принадлежат кому-то другому. Или еще хуже — что отныне они никому не принадлежат. Сожженный отель в Дубае, запах рыбы в Гамбургском порту, вкус круассанов в Реймсе, цвет глаз Ильи, его нахмуренные брови или редкая чуть ироничная усмешка.
Решение, явно противоречащее всем прошлым выкладкам, приходит, когда за окном мелькают сады Кассино: все это нужно повторить. Сегодня, завтра, неделю спустя. Вот он, оптимальный вариант. Оптимальный смысл и перспектива. Проживать каждый день так, как будто он последний. Брать от жизни все, не задумываясь о завтра. И почему вчерашнему Наполеону Соло не пришло в голову ничего подобного?
Как там русские говорят — «семь пятниц на неделе»? Нелепая идиома щекотно возится на языке, толкается в уголки губ троекратным улыбчивым «е». Мы от этого бежим, да? От неизбежной и потому еще более унизительной закольцованности? От неизбывной, впаянной намертво в этот замкнутый круг зацикленности на Илье? Быть с ним, быть без него — как будто он единственная константа, как будто он универсальный коэффициент, уравновешивающий две части уравнения.
А ведь все просто. Нужно просто удалить его. Стереть, забыть. Проснуться наутро и поверить, что Курякина не существует. Начать с чистого листа. Найти новую точку опоры.

[скрытный товарищ]

Притон Марко вызывает привычное брезгливое недоумение. Если бы не давнее знакомство с хозяином клуба, соваться в костюме-тройке в эпицентр жизни римского андеграунда было бы небезопасно. С другой стороны, после всего, что было в А.Н.К.Л. пасовать перед толпой размалеванных подростков кажется смешным и несолидным. Рокеры, панки — черт их разберет — кажутся гостями с другой планеты. Смешными, нелепыми в своей оторванности от реальной жизни, чужими и чуждыми, существующими в каком-то собственном мире, где нет ни стран, ни границ, ни политики как таковой. Ни Холодной войны, ни Железного занавеса, ни ЦРУ, ни КГБ, ничего по сути. Безумная картинка получается.
Следуя за сутулой спиной Марко, Наполеон проходит мимо зала с танцующей под гулкую какофонию молодежью. Охранник на входе в неожиданно приличном костюме чем-то неуловимо напоминает Илью. Тревожной складкой между бровей, наверное. Или даже его начальника — цепким нечитаемым совершенно взглядом. Внутреннее чутье вопит об опасности. Агент под прикрытьем? Чей? Неприметная внешность, тридцать лет, шатен, рост около шести футов, особых примет нет. Память молчит, не выдавая ни одной подсказки. Наполеон с коротким кивком проходит в кабинет и, изо всех сил стараясь затолкать разыгравшуюся паранойю поглубже, без предисловий и ненужных деталей излагает задачу. Марко деловито разливает по бокалам какую-то дрянь.
— Срок принципиален? — спрашивает он. — На запястье будет больно.
Боли не хочется — к самобичеванию Наполеон не склонен. Как впрочем, не склонен уродовать свое тело наколками. Можно оставить все это следующей «смене», вот только есть ощущение, что перекладывание на «завтра» рискует затянуться, особенно с учетом непонятного агента, или того хуже — закончиться возвращением в Неаполь.
— Срок принципиален, — кивает он. — И мне очень важно не заснуть в процессе.
Марко неприятно скалит слишком ровные для его неказистого, непропорционального лица зубы:
— Не беспокойся, приятель. Ты не заснешь.

Наполеон возвращается в номер под утро. Глаза слипаются, запястье саднит. Принять душ удается, не намочив повязки. Органайзер с еще днем составленным предисловием лежит под подушкой, сегодняшняя шпаргалка догорает в пепельнице. Наполеон сонно следит за языками пламени. Зыбкое и недолговечное сегодняшнее я растворяется в текучем и непрерывно изменчивом фрактале завтра. Мысли тонут одна за одной, теряются, замирают, путаются в бракованном лабиринте нейронных синапсов, истаивают, не проходя в долговременную память, неслышно и невесомо соскальзывают в ничто. На горизонте за ломанным силуэтом Палатинского холма проклевывается рассвет. На грани между сном и явью, в фантомной точке перехода к следующему дню, за секунду до рутинного и планового умирания Наполеон думает, что все это несмешной нелепый в своей жестокости розыгрыш, который потеряет смысл в момент пробуждения. Невозможно вымарать из памяти прошлое. Невозможно отключить чувства, стереть, перечеркнуть, отменить засевшую глубоко внутри потребность в ком-то. Я ведь все равно тебя вспомню, — думает он и отключается.

TBC

[Squirry]

Это не сны, это воспоминания рррр, просто нестерпимо. Я знаю, а он - "они" - не знает. Наверняка не знает, но как-то понял.
Врезать бы ему еще разок по башке. Чтоб прояснилось. Не в плане амнезии, а за побег и татуировку.
Письмо очень честное, но за него тоже хочется дать Соло в морду. Вместо Курякина (это будет явно гуманнее))).
"Рутинное и плановое умирание", "я ведь тебя все равно вспомню" -
Автор, я все пальцы сгрызла. Очень здорово, очень пронзительно, и спасибо, что выложили этот кусок отдельно. Пусть ваш цейтнот и реал благополучно разруливается, ребенку лучей здоровья, и вообще

[скрытный товарищ]

в фантомной точке перехода к следующему дню, за секунду до рутинного и планового умирания Наполеон думает

Это настолько точно и тонко, и больно
Мне эта тема очень близка, каждое слово как камень из кладки - нужной формы и на своем месте

[waq1984]

Последние слова это такая боль! Ведь сердце все равно будет болеть и тянуться к кому-то близкому и родному,и с каждым днем будет только тяжелее((( Да и неужели Илья оставит все так? Да не за что! Найдет и еще "лещей" навешает за то, что ушел!

[Зимний фейрверк]

УРА АВТОРСКОМУ НЕТЕРПЕНИЮ!

И беспомощно перечеркнутое: «Я не знаю», — чуть ниже. - просто поддых ударило.
Прощальное письмо вообще вынуло душу.
Не сентиментально, а как-то очень по-наполеоновски, очень хорошо, очень скупо на лишние эмоции, и очень по факту, почти здраво. И правда вынимает душу.

Описание побега и рассуждения о новой точке опоры, кстати, тоже ну настолько про Соло, что дальше некуда. Троекратное ура такому любому попаданию. В оптимистические надежды почти дается поверить, не смотря на предыдущие главы, ясно показывающие, что затея провалилась. От этого тоже мурашки.

Я все равно тебя вспомню добивает контрольным в голову просто. Автор, ты точно человек?)
потому что это такая филигранно выписанная золотая середина. между тоской и восторгом, что словами не передать. Правда.

Да отпустит тебя реал нежно и бережно в мягкие белые лапы ворда, чтобы ты, автор, поскорее написал нам еще кусок этой прекрасной повести, хоть последний, хоть не последний, потому что с каждой частью напряжение так нарастает, что уже явно чувствуешь родство с тем Соло, у которого скопилось в квартире слишком много себя, чтобы можно было дальше это терпеть и не разорваться.

[Хевель]

автор что же вы делаете... это же

посылаю мирозданию магический пинок чтобы реал вас отпустил)

[Santina]

Автор, это даже радует, что вы решили выложить часть, а не окончание целиком. Потому что слишком много прекрасного, мог бы случиться передоз А так удается посмаковать на славу
Ваш текст не получается просто читать, только полностью погрузиться в него. И проникнуться атмосферой, прочувствовать состояние Соло, его растерянность, понять как именно он мыслит.

На первой странице: «Эй, успокойся. Все в порядке»... И это ни на йоту не успокаивает.

Каждый раз как ножом по сердцу. Эти первые моменты, когда непонятно вообще ничего, очень грустно за Соло
Момент, когда Соло изучает номер и находит записки, ответы на еще только-только сформировавшиеся вопросы прекрасен чуть больше, чем полностью
И несколько цитат, которые зацепили:

Реально ли почувствовать утрату того, чего ты не помнишь? Можно ли скучать по тому, о чем ты забыл?

Даже если это ошибка, просыпаться каждый раз за день до встречи лучше, чем через день после смерти».

Как там русские говорят — «семь пятниц на неделе»? Нелепая идиома щекотно возится на языке, толкается в уголки губ троекратным улыбчивым «е».

Я ведь все равно тебя вспомню, — думает он и отключается.

Вдохновения вам, и чтобы в реале все наладилось)

[muxoe_kuco]

Автор, это царапает душу так, что комок в горле!!!
Божественно прекрасно!!!

Дитям - здоровья, Автору - вдохновения и времени!!!

[скрытный товарищ]

Squirry, у меня есть подозрение, что он не "понял" про сны, а просто задолбался вконец жить так. В смысле, он в очередной раз осознал, что можно считать реальностью то, что удобно))) да, он при этом попал пальцем в небо)))
Спасибо! Ребенок уже почти здоров, вдохновения через край, через несколько дней допишу)))

скрытный товарищ, знаете, мне как-то даже неуютно от попадания в близкую тему. В смысле, я рада, что оно тронуло, но надеюсь, у меня получилось задеть за живое, а не посыпать соль на рану...

waq1980, а вот я долго думала, кто кому больше лещей надает при встрече. Потому что... а вот с точки зрения Напа на текущий момент Илья его бросил. Даже если не бросил как любовник, то бросил, как напарник. Исчез. Заставил поверить в свою смерть. Так что, чтобы надавать Напу лещей нужно сначала объяснить ему, за что. А к тому моменту, полагаю, он уже и сам себе надает)))
А если серьезно, я считаю Илью слишком гордым, чтобы носиться по всей Европе в поисках любовника, который его бросил. И аргумент про то, что Нап беспомощен и вообще страдает, тут не работает. Потому что, если бы Илья считал его инвалидом, Илья не стал бы с ним спать.

Зимний фейрверк, прощальное письмо вынуло душу мне, вот честно. Не знаю, самый сложный кусок. Столько вариантов перепробовала, и даже этот редактировала несколько раз. Я очень рада, что оно в итоге получилось как надо.
Спасибо! Реал уже почти отпустил, и как-то легче писать конец, когда это уже выложено. У меня, видимо, тоже накапливается, как у Соло)))

Хевель, спасибо! )) Я не со зла делаю))) а от большой любви к искусству, видимо)))))

Santina, спасибо большое, очень приятно)) вообще изначально в голове у меня все куски начинались с пробуждения, но в процессе стало понятно, что это задалбывает)) но половина все равно сохранилась.
Спасибо за цитаты, полезно знать, что понравилось)) А, кстати, семь пятниц - исключительно русское попадание в историю, на английском так и не придумала ничего ближе "дождя в семь, солнца в одиннадцать". А с пятницами оно ну вот прям совсем про Напа))))

muxoe_kuco, спасибо!

[скрытный товарищ]

Глава 5. До завтра (2 770 слов)

Просыпаться по звонку будильника, которого не ставил — то еще удовольствие. Наполеон наощупь отыскивает на тумбочке орущее недоразумение, успевает мысленно возблагодарить дизайнеров за очевидное расположение кнопки и только потом приходит в ужас. Искать в кромешной темноте выключатель — прекрасная проверка на прочность для нервной системы, как раз в духе Курякина. Не шуми, не подходи к окнам. Детский сад, ей богу, — успевает подумать он, прежде чем пальцы наконец встречают пластиковый прямоугольник, и свет вспыхивает, освещая незнакомый номер. Что за черт?..
«Несколько простых правил, — написано на сложенном пополам листе бумаги, выглядывающем из-под стакана с водой на тумбочке. — Мы не захламляем пространство вокруг себя проходными мыслями, мы доверяем друг другу и не доверяем остальным, мы считаем, что татуировка ошибочна и Курякина можно найти». В голове, непрошенный и неуместный, вертится обрывок сна: номер отеля в Дубае, черный силуэт Ильи, как будто выгравированный на желто-сером фоне ночного города. Он оборачивается, лица не разобрать, и говорит: «Спи, завтра все получится». И оптимизма в его голосе ни на грамм.
Вместо пистолета под подушкой органайзер, из-под его обложки выскальзывает открытка с фотографией Пуэрто-дель-Соль и безвкусной золотисто-алой надписью «Мадрид». На обратной стороне выведено: «Скорее всего, в номере жучки, не шуми и постарайся не привлекать внимания к дневнику, на акклиматизацию у тебя есть сорок минут».
Изучение собственных заметок занимает полчаса. Действительно подробно и вдумчиво описаны только последние дни. Ощущение нереальности происходящего постепенно сменяется сосредоточенностью и чем-то сродни азарту. Двое агентов на хвосте, и до Рима, где два месяца назад был заведен дневник, три дня пути. Судя по имеющейся информации, надеяться на возвращение воспоминаний в знакомой обстановке не приходится, но, чтобы проследить собственный маршрут в период до дневника, это и не обязательно. А там, если удастся повторить путь шаг за шагом, быть может, всплывет что-то полезное. В худшем случае расследование приведет к разложившимся трупам в тоннеле под отелем в Дубае. «В твоем состоянии есть ряд неоспоримых преимуществ, — обнадеживает четырнадцатое ноября, — неудобную тебе информацию всегда можно удалить или интерпретировать подходящим образом».
Татуировка все время мелькает в поле зрения, вызывая что-то среднее между обидой и раздражением. «Мы думали почти неделю и решили не сводить, — датировано вчерашним днем. — Считай ее своеобразным якорем. Точкой отсчета, маяком. Мы два месяца искали ориентир, цель и смысл, а он был на поверхности. Даже не так, его уже нашли — до нас. Посуди сам: наколка, сны, двое агентов КГБ на хвосте. Замри на секунду — о ком ты сейчас подумал? Смысл в том, чтобы найти Илью. Смысл в том, чтобы выяснить, как за пару часов, которые потребовались на транспортировку трех трупов в утыканный жучками номер дубайского Пале Рояль, Илья успел превратиться для тебя в смысл жизни. Во загнул... Иди, разбирайся со своим хвостом».

Искать жучки, не имея соответствующего оборудования, — бесперспективное занятье. Тем не менее, пара набивших оскомину за годы сотрудничества с Ильей советских кнопок (телефонный аппарат и костюм) отправляются в стакан с водой.
Два портрета приклеены на зеркало в ванной. Неприметные черты лица, нахмуренные брови. Один младше — лет тридцать на вид, подпись «Сопляк», второй, судя по возрасту, его начальник или куратор, помечен как «Бывалый».
Первый обнаруживается в коридоре, у лифтов. Стоит, привалившись к стене, и даже не пытается ретироваться. «Бывалый» деловито потягивает чай внизу в кафетерии. Маловато информации, конечно, но лучше прикинуться идиотом сейчас, чем продемонстрировать амнезию во всей красе потом.
— Могу я вам чем-то помочь? — интересуется Наполеон, подсаживаясь за столик. В голову лезет, что от Омана досюда пять тысяч миль, что тюремный срок закончился девять месяцев назад, а вместе с ним закончились все политические танцы и подковерные интриги. Должны были закончиться — таков был план. Бывалый поднимает наконец свои льдисто-серые глаза и едва заметно подслеповато щурится. Занятно. Может, и не начальник, просто напарник, которому к сорока пяти годам так и не удалось продвинуться выше по карьерной лестнице.
— Начнем с того, мистер Соло, что ЦРУ по-прежнему не в курсе вашего чудесного воскрешения.
Губы сами собой разъезжаются в ухмылку. С места в... шантаж? Как низко. Два советских шпиона, выслеживают одного американского дезертира из желания помочь коллегам — правдоподобно чуть меньше, чем попытка выставить Курякина архитектором. Краем глаза Наполеон отмечает, как Сопляк занимает позицию в дверях кафетерия. Успел понатыкать новых передатчиков? А портрет свой в ванной оценил? Кстати говоря, копия портрета вместе с дневником лежит во внутреннем кармане пиджака. На случай, если придется покинуть отель раньше расчетного часа.
Бывалый едва заметно сжимает губы, прежде чем припечатать:
— Сдайте Курякина, и ЦРУ останется в неведении относительно побега, а Интерпол - относительно музея Прадо.
— Откуда уверенность, что Курякин жив? — радостно скалится Наполеон. — И откуда уверенность, будто я в курсе его местоположения?
На языке вертится: «Я ничего не помню» и «Полцарства за ваши сведения», — но судя по сведенным бровям, Бывалый и так считает, что над ним смеются. Точно не начальник. Выдать правду за издевку — прием, который срабатывает в основном с новичками. Курякин велся — первые три миссии. Сандерс раскусил на второй день.
— После Рима мы проследили ваши передвижения, — скривившись, поясняет подошедший Сопляк. — Не сразу, но нам удалось обнаружить квартиру в Неаполе, однако Курякин к тому моменту уже успел уйти.

17 ноября 1971г., Марсель

Сегодня двести девятнадцатое по счету пятнадцатое марта. С утра у меня было более чем достаточно времени, чтобы помедитировать на календарь.
В моем сне Илья обернулся и сказал: «Завтра все получится». В номере было темно, он стоял спиной к окну, но мне кажется, я могу представить его лицо в этот момент — до последней черточки. Пухлая нижняя губа, высокие скулы, росчерк шрама. Еле заметные морщинки в уголках глаз — когда он злится, они выделяются сильнее, но Илья из сна не злится, он сочувствует. Нет, не то. Признает поражение. Это не щемящая, рвущаяся наружу через все нормы и уставы нежность, с которой можно успокаивать перепуганную Габи. Это виноватое смирение человека, беспомощно наблюдающего чужую беду. Спи, завтра все будет нормально.
Ладно. Это лирика. А вот и проза жизни: мы вляпались. Попались. Угодили в западню. Не знаю, кто из вас, прошлых, проворонил товарищей из КГБ при первой встрече, но он крупно облажался. И теперь нам это расхлебывать. Судя по всему, русские заинтересованы в поимке Курякина куда больше, чем американцы в обнаружении меня. Судя по всему, Сопляк и Бывалый — не единственные, кто занимается этим вопросом. Судя по всему, когда моя амнезия (и вытекающая из нее полная бесполезность для их миссии) всплывет, меня в лучшем случае сдадут ЦРУ — для укрепления международного сотрудничества или просто из вредности. Никогда не считал себя пессимистом, но, кажется, пора делать ноги.
Блеф, подлоги, подтасовки фактов, поддержание легенды — я разучился играть во все эти шпионские игры в одиночку. Пять лет работы в А.Н.К.Л. — и любая попытка составить план разбивается об отсутствие команды. А, ладно, кого я обманываю, она разбивается об отсутствие напарника. Интересно, когда кто-то из вас продумывал похищение «Собаки», такая проблема была? Надо пролистать отчеты на досуге...

[скрытный товарищ]

Изящества в работе двоих кагэбэшников нет ни капли. Ни попыток как-то завуалировать свое присутствие, ни хотя бы видимого уважения к личному пространству. Наполеон бродит по Марселю, бездумно разглядывает прилавки полупустого еще рождественского базара, спускается на пробу к облепленным туристами причалам — Сопляк сокращает расстояние до пяти метров и одаривает хищной ухмылкой, в которой явственно читается приказ стрелять на поражение при попытке к бегству.
Утренний разговор раскрыл карты, избавив всех от необходимости изображать слежку. Инструкции изменились, теперь наглого американца пытаются запугать. Взять измором. Интересно, на сколько дней рассчитан этот режим? Три? Пять? Неделя? Судя по уверенным, почти вальяжным движениям Бывалого, сроки их не поджимают. Как скоро они догадаются, что метод не работает? Как скоро смогут сопоставить факты и осознать, что их гипотетический источник осведомлен на порядок хуже их самих?
К семи часам вечера мысль об еще одной трапезе в обществе «хвоста» почти отбивает аппетит. Приходится вернуться в отель и заказать ужин в номер. Ощущение тупика не отпускает, муторное и обидное, как после ареста. Наполеон садится писать отчет, бросает на середине мысли, ходит по номеру кругами, выуживает обновленный передатчик из телефона, прощупывает всю одежду, проверяет по старой памяти обувь, вскрывает будильник и разбирает ворох рисунков на дне чемодана. И почти пропускает момент, когда дверь открывается, и в номер заходит Илья.
— У нас окно в двадцать две минуты. Мне придется уговаривать тебя, обещая легкую дорогу и трюфеля на ужин, или ты ускоришься без дополнительных стимулов? — сухо интересуется он, со скепсисом косясь на сложенные в ряд на тумбочке жучки.
С языка рвется десяток колкостей и совсем уж сентиментальное: «Я скучал». Ладони покалывает от желания прикоснуться, удостовериться в реальности вошедшего в номер человека.
— Габи тоже здесь? — бестолково спрашивает Наполеон, волевым усилием стирая с лица идиотскую улыбку.
— Нет, — отвечает Илья и отворачивается. Замирает посреди комнаты прямой как палка, барабанит пальцами по ноге. В глаза вдруг бросается, как он устал. Посерел почти, осунулся. Еще хуже, чем было в Дубае.
— Где ты был? — окликает Наполеон. Голос падает почти до шепота. Илья вскидывается, вздрагивает как от удара, поднимает глаза и бьет в ответ — взглядом. Злость и глухая застарелая обида обрушиваются лавиной. А потом Илья просто приходит в себя, как будто маску надевает, и фейерверк эмоций затухает так же стремительно, как только что вспыхнул. Илья вздергивает подбородок, губы вытягиваются в линию, брови сведены на переносице.
— Мне даже интересно, что ты наврал себе по этому поводу, — тянет он. — Что я вернулся на службу? Продал тебя ЦРУ? Женился на Габи и уехал в Китай? У нас семнадцать минут, кстати.
— Что ты умер, — коротко отвечает Наполеон, укладывая в саквояж смену белья и неряшливую стопку листов со дна чемодана. Дневник, записка с тумбочки, портреты с зеркала.
— Ты ужасный разведчик, ковбой, — хмыкает Илья, почти привычно и уже почти беззлобно. — Ты переиграл сам себя.
— Похоже, ко всему прочему, я сам себя обокрал, — бормочет Наполеон, выходя из номера. Сопляк стоит у лифта, неподвижно глядя в пространство перед собой. Чистая работа.

Транспорт ждет у черного хода, в переулке — какая-то явно дамская модель пежо, безликого серого цвета. На первый взгляд, даже мысль о том, чтобы втиснуть Курякина с его ростом в эту консервную банку, кажется абсурдной. Наполеон ныряет на заднее сидение, и, игнорируя негромкое: «Пригнись!» — завороженно наблюдает за тем, как Илья, не испытывая, кажется, ни малейшего дискомфорта от габаритов автомобиля, ловко выруливает на бульвар Насьональ и, время от времени обгоняя другие машины, направляется мимо Марсель Прованс к выезду из города.
Когда-то давно — пять лет назад по субъективному времени, и, смотрите-ка, почти шесть по объективному — само понятье командной работы казалось бессмысленным. В первую очередь даже не из-за отсутствия доверия, доверие, если о нем вообще можно говорить, возникло позже. Тогда в самом начале никак не получалось взглянуть на ситуацию чужими глазами. Что известно вынужденному напарнику? Чего он хочет? Чего от него требуют? Как выглядит происходящее с его точки зрения? Все, чем можно было оперировать — домыслы. Спросить напрямую не позволяло внутреннее упрямство, поверить в ответ — здравый смысл.
Наполеон напряженно следит за дорогой, но хвоста нет. Где-то на краю сознания постепенно формируется сюрреалистичное ощущение, что сейчас он вынужден иметь дело с такой же точно тотальной и всеобъемлющей нехваткой данных. Только на этот раз — внутри собственной головы. Как будто двести девятнадцать напарников оказались заперты в черепной коробке, напрочь отказываясь делиться друг с другом информацией.
— К утру мы будем в аэропорту Монпелье, — сообщает Илья. — Ты сможешь улететь в Бразилию, сделав пересадку в Париже.
— А ты? — спрашивает Наполеон.
— У меня билет до Тулузы.
Консилиум в голове растерянно молчит. Опять только домыслы и усталое равнодушие в голосе Ильи. И пальцы на руле отбивают чечетку.
— Не уезжай, — просит Наполеон. — Останься.
— Надолго? — не оборачиваясь, интересуется Илья.
— До завтра.
— Рискну показаться бестактным, но твое завтра никогда наступит.
— Рискну показаться романтиком, но мое сегодня никогда не закончится.
Илья коротко кивает, скорее своим мыслям, чем сказанному, и, игнорируя указатель на скоростную магистраль, сворачивает на вьющуюся через поля аллею.
Ночь наступает почти мгновенно, секунду назад небо оплывает в синеву, щелчок пальцев — и вот уже чернота спустилась до самого горизонта. Фары выхватывают белесые стволы платанов, четки, болтающиеся на зеркале заднего вида мерно покачиваются. Илья тихо выдыхает, незаметно поводя плечами. На ум приходит какая-то ерунда — протянуть руку, огладить сведенные напряжением мышцы, упереться лбом в пушистый висок.
Наполеон откидывается на сидение, рассеянно следя за болтающимися на фоне лобового стекла бусинами. Мерзко и монотонно дребезжит торпеда. В голове с оглушительным «тик-так» встают на место последние куски головоломки. Квартира в Неаполе, сны-воспоминания, потерянные полгода, татуировка, усталое отчуждение Ильи. Тик-так. Рисунки со дна чемодана, опять татуировка, «о ком ты только что подумал?» Мысли ползут сонно и неохотно. Илья до боли знакомым жестом трет переносицу и торопливо облизывает губы. О чем ты сейчас подумал? Господи, какой идиот...
— Останови, — требует Наполеон.
Машина виляет, выскакивая на грунтовую обочину. Наполеон вываливается наружу и нетерпеливо стучит ладонью по водительской двери. Илья вылупляется, выпластывая сначала одну ногу, потом другую, раскладывается, раздвигается, расправляет плечи, и это почти смешно.
— В чем дело, — с тревогой спрашивает он.
— Я сейчас засну, — невпопад отвечает Наполеон. Ночной морозный воздух бодрит, и в голову опять лезет неуместное. Шагнуть навстречу, прижаться, уткнуться носом в воротник кожанки. Так было? Или ты просто очень хочешь верить в это?
Илья отводит взгляд, незаметно отодвигаясь к машине.
— Спи, — пожимает плечами он. — Я оставлю ключи в замке зажигания, когда доедем до аэропорта. Проснешься уже на месте, разберешься как-нибудь.
— Не разберусь, — прерывает Наполеон, трет переносицу, неосознанно копируя жест, одергивает руку. — Брось, Илья. Не уезжай. Я хочу проснуться рядом с тобой.
Фраза звучит ровно настолько топорно-двусмысленно, насколько должна. Илья напрягается, как будто курок взводит, и на секунду кажется, сейчас ударит. Или даже не ударит — убьет. Быстро и эффективно.
— Совсем крышей съехал? — цедит он сквозь зубы. И по-хорошему, стоит извиниться, перевести все в шутку, но Наполеона уже несет. Внутри черепной коробки толкаются и провоцируют на глупости двести девятнадцать молчаливых и бесполезных вчера. Двести девятнадцать вчера, сросшихся, сплавившихся в одно сегодня. Единственное, бесконечное и последнее.
Губы сами собой расползаются в хитрой улыбке. Илья как загипнотизированный вытягивает руки по швам, переступая с ноги на ногу, сморит с непередаваемой смесью ярости, жалости и недоверчивого восхищения.
— В этом мое преимущество, — говорит Наполеон, — каждый день как последний. Я найду тебя снова, и еще раз попробую убедить. А потом еще. И еще. До тех пор, пока не преуспею.
— А что насчет того, чтобы еще раз разыграть благородство и стереть меня из своего «каждого последнего дня»? — почти шипит Илья. Нависает угрожающе, ждет ответа. В голове с каким-то детским восторгом звенит: «Угадал!» Вспыхивает и тут же гаснет нелепая, запоздалая ревность — к собственному вчера, и такая же запоздалая злость. И надо рассказать про сны, объяснить про татуировку, убедить, но ладони покалывает от желания дотронуться, и неожиданно уместной кажется идея отложить выяснение подробностей на завтра.
— У меня не получилось стереть, — шепчет Наполеон, наконец подаваясь вперед. Цепляется за плечи, утыкается носом в щеку, сдавленно чертыхается, ловит губами насмешливую ухмылку и неразборчивое: «Семь пятниц на неделе», — на выдохе. Упирается лбом в лоб и начинает смеяться. Илья с нажимом оглаживает спину, привычно, по-хозяйски спускается ладонями ниже. Бормочет едва слышно:
— Давай в машину, холодно, — и вместо того, чтобы отстраниться, прижимается еще теснее, замирает в неловком почти поцелуе, щекотно греет дыханием губы. — В следующий раз убью нахрен.

[скрытный товарищ]

***

25 ноября 1971г., Лион

Снились спешные и торопливые сборы, ворох черных водолазок на разобранной постели и едва не забытый в номере дневник. Илья сказал, это Милан, и почему-то обиделся за водолазки.
Ты уже видел татуировку? И как? В смысле, хочешь, я озвучу твою первую мысль? Не хочешь, но, поверь, это придется сделать. Ты подумал: не может быть. Ты подумал: какой-то бред. Ты подумал: если бы Илья умер, я бы это запомнил. Вернее, я бы не смог этого забыть (на бумаге пафоснее, чем в голове). И, если Илья не появился в комнате в течение первых сорока секунд после твоего пробуждения, открывая дневник, ты подумал: я найду его. Илью, а не дневник.
Я сегодня играл в архивариуса. Прочитал все прошлые записи и дополнительные материалы, написал саммари по итогам. А, впрочем, полагаю, с ним ты уже ознакомился — не будем отвлекаться. Я читал первый дневник, и все эти размышления о перекладывании ответственности и вынужденной беспомощности звучат чертовски здраво. Если не принимать во внимание второй том, если отбросить сегодняшний день и погрузиться в то, что было написано в Неаполе, мысль ощущается... своей. Потому что она и есть моя. И твоя тоже.
Я много размышлял о цикличности. Черт! Я провел свой единственный день, в раздумьях о ней! И в какой-то момент, читая о своем решении уйти, я осознал, чего боится Илья (поправка, он не боится, он демонстративно отказывается читать мои выкладки и обещает оторвать голову в случае повторения истории). Так вот. История не должна повториться. Запомни. Запиши. Стоп. Ты уже записал. Посмотри на руку, представь на секунду, что ты проживаешь свой единственный день вот так. Ты, потом следующий ты. И следующий. Ты ползаешь как улитка, в домике из собственных перенесенных на бумагу воспоминаний, собственной ответственности и собственных решений, которые приняли твои копии до тебя. Ты вязнешь, как в болоте, в каждый раз свежей и острой утрате, в необходимости заботиться о вечно недостижимом завтра. Ну как? Осознал. А, ладно, я зря спрашиваю, ты осознал это где-то в первые сорок секунд после пробуждения. Только, наверное, не успел облечь в слова... Что ж, у тебя есть целый день на то, чтобы покрутить эту мысль, найти оптимальную формулировку и дополнить вступительное слово.
Два прошлых дневника ушли в архив. Мы с тобой начинаем новый.

[скрытный товарищ]

Эпилог (240 слов)

Наполеону снится Рождество. Мигает огнями гирлянда на расчищенной от снега террасе, переливается золотистой мишурой елка. Илья ворошит догорающие в камине угли, потом оборачивается, демонстрируя не слишком грамотно наложенный грим. Отсветы пламени ложатся на лицо причудливым узором, отбрасывают неровные тени на заострившиеся скулы, вычерчивают тревожные морщинки в уголках глаз, как будто черной тушью обводят складку между бровей. Илья улыбается, едва заметно, одними глазами, и нелепая нарисованная маска рассыпается. Это все не настоящее, — с сожалением думает Наполеон и просыпается.
Солнце пробивается через неплотно задернутые шторы, Наполеон буквально подскакивает на кровати, пытаясь проморгаться. Что за черт? Перед глазами висит мутная, по ощущениям — медикаментозная дымка. Комната не похожа на больницу, но и проклятый дубайский Пале Рояль напоминает разве что наличием кровати. Вместо пистолета под подушкой пухлая тетрадь, надпись на запястье бросается в глаза, но мелкие буквы расплываются так, что не выходит прочитать ни слова. Дверь открывается, пропуская внутрь Илью.
— Что за черт? — бормочет Наполеон. — Где мы? Что у тебя с лицом?
Илья устало фыркает, ероша выгоревшие до снежной белизны волосы. Дурацкий грим из сна смотрится на нем почти уместно.
— Успокойся, — говорит он. — Все в порядке. Дневник под подушкой, очки — на тумбочке. И, умоляю, пока не осознаешь смысл прочитанного, не смотри в зеркало.
— Что за черт... — потерянно шепчет Наполеон, нашаривая на тумбочке обещанные очки. — Где мы и что происходит? Что я пропустил?
Илья подходит ближе, присаживается на край кровати, замирает, задумчиво барабаня пальцами по колену:
— Ты, конечно, мне не поверишь, ковбой, но, похоже, за эту ночь в Берлине разобрали Стену.

Конец

[talini1]

Аааа...спать собиралась. А тут такая прелесть перед сном))

[Зимний фейрверк]

ОГОСПОДИ

ЗА ЭТУ НОЧЬ В БЕРЛИНЕ РАЗОБРАЛИ СТЕНУ
ГОСПОДИ АВТОР
ГЕНИАЛЬНО ЖЕ

я просто вот опять попался на том, как страшно и искренне звучат выкладки Наполеона, и хотел еще написать,какая это магия. что вам удалось так вписать в такую енвероятную ситуацию Наполеона и совсем его не изменить, потому что попадания просто невероятные раз за разом....
Но вот этот эпилог, выгоревшие волосы, очки, не смотри в зеркало и РАЗОБРАЛИ БЕРЛИНСКУЮ СТЕНУ
Я просто все
Хочу перечитывать и перечитывать) Ох, пожалуйста, автор, отдеаноньтесь потом? или, может, одним файлом хотя бы выложите?)
Не представляю, как вы держите эту грань,ребро между действием и эмоцией, реакцией и осознанием,но оно всегда такое острое, что невозможно успокоиться.
Наполеон настолько переполнен сам собой, это так чисто выписанный он и все это вместе очень погружает в атмосферу этого бесконечного "сегодня" - и то, что оно и правда никогда не закончится, только углубляет ощущения.
Наверное вы профессионал со стажем или гений.
Бесконечное Спасибо за этот текст, это было просто восхитительно

[Santina]

Дочитала и сижу вся в чувствах, не могу толком сформулировать мысли.
Эмоция одна - восторг.
Автор, держите сердца и простите за дальнейший сумбур
Вот всегда бывает опасение, когда читаешь ВИП, что "а вдруг закончится странно, а вдруг концовка окажется слита, вдруг не додадут и все в таком духе". Но нет, не в этот раз.
Идеальное окончание. Погладило везде, где можно.
Многочисленные личности Наполеона, решившие, наконец, узнать правду.

Илья успел превратиться для тебя в смысл жизни. Во загнул...

прекрасно загнул, осознание проблемы - первый шаг к решению
Выследившие Соло агенты, ну, это должно было когда-нибудь случиться
И Илья, который появился в нужный момент, как само собой разумеющееся. Ситуация чем-то напомнила все те попытки инсценировать день Х в Дубае.

И почти пропускает момент, когда дверь открывается, и в номер заходит Илья.
— У нас окно в двадцать две минуты. Мне придется уговаривать тебя, обещая легкую дорогу и трюфеля на ужин, или ты ускоришься без дополнительных стимулов? — сухо интересуется он, со скепсисом косясь на сложенные в ряд на тумбочке жучки.

трюфеля *_* отсылки к фильмувсегда цепляют. И какой Илья, сначала дело - потом разговоры. Так правильно

— Где ты был? — окликает Наполеон. Голос падает почти до шепота. Илья вскидывается, вздрагивает как от удара, поднимает глаза и бьет в ответ — взглядом. Злость и глухая застарелая обида обрушиваются лавиной. А потом Илья просто приходит в себя, как будто маску надевает, и фейерверк эмоций затухает так же стремительно, как только что вспыхнул. Илья вздергивает подбородок, губы вытягиваются в линию, брови сведены на переносице.

на этом абзаце я окончательно кончилась как личность. И не нужно никакого ПОВ Ильи, чтобы понять его состояние, его мысли. Достаточно одного лишь взгляда.

Как будто двести девятнадцать напарников оказались заперты в черепной коробке, напрочь отказываясь делиться друг с другом информацией.

гспди, как же круто сформулировано

— До завтра.
— Рискну показаться бестактным, но твое завтра никогда наступит.
— Рискну показаться романтиком, но мое сегодня никогда не закончится.

awwwwww это лучшее признание в любви.
И эпилог. Эпилог отличный.
да, Наполеон не смог чудесным образом исцелиться, но зато смог научиться с этим жить. Вместе с Ильей
Лучший ХЭ при данных обстоятельствах.
Спасибо вам за подаривший столько эмоций текст.