[ваш дядя]

4.35. Илья необычайно чувствителен тактильно. Этот, как он считает, недостаток он пытается искоренить и никому не позволяет к себе прикасаться. Да и вообще старается давать телу как можно меньше воли и ведет крайне аскетичный образ жизни, пресекая любые удовольствия. Когда Наполеон начинает его приручать, изголодавшийся по ощущениям Илья разрывается между желанием и страхом предать свои моральные принципы. Просекший проблему Наполеон берет дело в свои руки и устраивает Илье умопомрачительный секс, наконец-то утоляя его жажду прикосновений.

@темы: 4 тур, выполнено, Илья Курякин, Наполеон Соло, тур старых заявок

Comments

[скрытный товарищ]

некоторые части этого текста долго, очень долго лежали у меня "в столе", но я решила, что время пришло. Будем выкладываться, иначе этот фик никогда не будет написан.
С полного одобрения заказчика автор трактует заявку по своему усмотрению, но не пугайтесь, собирается следовать каждой букве)) просто заявка развилась в запланированный макси.

Исполнение 1. Часть 1/? 4150 слов

Предупреждение: сексизм, гомофобия и прочие термины 60-х гг. А также это просто фанфик. Автор серьёзно подходит к матчасти, но всё же не намерен вступать в дебаты по её поводу. Не будем забывать, что наш канон это не сами 60-е, а риччиевское попурри по ним.
Обращайте внимание на даты перед частями.
И, конечно, когда текст будет дописан и пойдёт в полноценную выкладку, я могу значительно переделать в нём многие вещи.
Исполнение 1. Часть 1/? 4150 слов

В этом мире одно есть блаженство —
Сознавать, что ты выше себя.
/Валерий Брюсов, «Обязательства»

Вступление

.

В мае 64-го Илья вернул ему американский жучок со словами:
— Там, куда я иду, он не принесёт мне пользы.
Наполеон, конечно, сказал, мол, позволь мне поинтересоваться, большевик, куда же это ты идёшь, — но ответа не получил.
Через два дня у Габи случился нервный срыв. Она буквально начала рвать и метать: бумаги прямо с картонным поддоном и брошюровочный степлер в дверь. В порыве безысходного гнева ей даже не составило труда перевернуть пресс для документов. Её ещё потом долго боялись секретарши II отдела, но почему-то Габи это прощалось. Впрочем, Илье бы, вероятно, простилось тоже. А вот начни Наполеон крушить мебель, его бы, пожалуй, и отстранить могли.
Уэйверли предпочёл не попадаться Габи на глаза. Именно он — не Илья — был причиной женской истерики. А Наполеон потом долго гладил её по подрагивающим плечам и отпаивал травами матёрого агента под позывным Няня. После бури Габи впала в апатию и села под фикусом, из которого торчали разноцветные канцелярские скрепки.
— Пойдем выпить на 41-ую улицу? — предложил ей Наполеон.
В баре она подпирала голову ладошкой и патетически говорила об Уэйверли:
— Сама этого не понимала. Но я верила в его всесильность.
Наполеон вздыхал, трагично складывая брови, и отвечал:
— Считай, что ты повзрослела, моя дорогая.
Он пододвинул к ней бокал, оставляя на столешнице влажный холодный след, и Габи бездумно взяла его в руку.
— За падение авторитетов, — провозгласил он.
На такое заявление отвечать не хотелось, поэтому Габи выпила мрачно и молча.
А Илья в это же самое время, пропадал где-то в застенках советского посольства, отозванный Комитетом и не спасённый от этого рассеявшейся иллюзией непогрешимости мистера Уэйверли.
Габи можно было понять. Вручая свою судьбу в руки британской разведки, она думала, что получила патронат. Рассеянно оглядывая шляпы и сигареты посетителей за её спиной, Наполеон думал, что это к лучшему. Слава богу, Габи разбила свои розовые очки.
В былые эпохи великие гении искусства проявляли незаурядный талант ещё в самом, на современный взгляд, нежном возрасте. Уже в пять лет Моцарт создал свои первые пьесы для клавесина. В пятнадцать лет другой знаменитый музыкант, литератор, живописец и младший брат основоположника метафизической живописи и предвестия сюрреализма де Кирико: Альберто Савинио написал свою первую оперу.
В эпоху его, Наполеона, юности в пятнадцать юноши шли на войну. Габи было двадцать шесть, и будь его воля, он бы позволил ей так и оставаться всю жизнь в уютном коконе изо лжи и безопасности. Но она выбрала их путь — путь тех, кто костьми ложится ради обманчивого мира. И по правде, он считал, что для неё же будет лучше понимать эту жизнь, как мужчина, а не как домохозяйка.
Ещё он размышлял о том, что ему Илья о своём внеурочном задании сказал раньше, чем ей.
Хотя, разумеется, Илья ничего не говорил, и более точной формулировкой будет «ему стало известно раньше, чем Габи», но Наполеон бы предпочёл, чтобы его умение читать между строк оценивали по достоинству. Как и любое другое его достоинство.
…Две недели назад из агентурных сводок КГБ поступила информация о том, что разведчик В. Смольный (Мэтт) продал врагу двух своих коллег и полтора года кропотливой работы под пулями. И вот позавчера на стол начальника Комитета легла бумага с одним длинным росчерком — поперёк судьбы предателя. Этого Наполеон, конечно, не знал доподлинно, но обо всём догадывался верно (к счастью или нет для мирового порядка, он тоже имел свои источники).
Когда Илью отозвали в посольство, рассказали о положении, в которое всех их поставил Смольный-Мэтт, поручили это задание — пока лишь зачистить его квартиру, — Илья ясно понял всё, что хотели сказать лично ему.
На Лубянке ещё не утвердили «приговор», Центр ещё не дал распоряжений, но Илья Курякин уже знал, что ему намекнули.
Самым мерзким было сказанное напоследок:
— Не смеем вас более задерживать, Курякин, — с канцелярской улыбкой, погрузившись в другие бумаги, только под конец подняв всепроникающий взгляд. — Вас наверняка уже потеряли. А в нашем деле, — обнажив оскал, — работа — волк.
Наполеон с одного взгляда понял, что что-то произошло. И Илья был ему благодарен, когда тот с фальшивой беззаботностью увёл его из штаба «в поле», коим, по сути, являлась вся их жизнь.
Они сидели на софе в квартире Наполеона, в руке Илья слепо держал стакан бурбона, над его головой со стены глумливо смотрели нимфы. Мысли Ильи были очень далеки от бурбона, Наполеона и Нью-Йорка.
Но Наполеон, подпирая плечом оконную раму, отчего на голом паркете закат вырисовывал его тёмный контур в решётке окна, всё-таки заметил:
— Обмельчала твоя контора, если в Нью-Йорке больше нет ни единого свободного агента.
Илья поднял глаза, и выхваченные светом они показались индевело-кристальными. Зрачки сжались, обнажив всю голубую радужку. Словно озеро с треском вышло из-подо льда.
— В Нью-Йорке есть целая резидентура, — кисло сказал Илья. Понимал, что ковбой спрашивает, не нуждаясь в ответе, но было, в общем-то, всё равно.
Вот так Наполеон сидел в своей квартире, глядел на напарника, чьи ноги в красноватых остроносых полусапогах вторгались за границу яркого закатного пятна на паркете, и почему-то думал не о том, что Курякин попал, нет.
Он думал: «Как нам из этого выпутаться?»
Илья какое-то время молчал. А после его взгляд забегал, и Наполеон, привыкший выискивать подсказку в скупых эмоциях, заметил это.
— Что такое, большевик? — улыбнулся он, по привычке его подначивая. Если Илью нельзя было спасти с места в карьер, его можно было хотя бы отвлечь.
— Сейчас мало перебежчиков, — сипло сказал Илья, почти по-детски смотря в сторону.
Наполеон чуть склонил голову набок, глядя внимательно и молча.
— Прошедшие войну, — спустя ещё несколько мгновений произнёс Илья как-то нехотя, всё ещё не поднимая глаз.
«Не предают» повисло недосказанностью, но Наполеон понял. Идея была наивной, но от неё неприятно засосало где-то под ложечкой. Он нахмурился и тоже поглядел в сторону, на расписные китайские вазы. Кроме всего прочего, Илья, этот непонятно-честный и принципиальный большевик, чувствовал некое личное предательство.
А ведь Наполеону только начало казаться, что его жизнь теперь действительно чего-то стоила. Что он нашёл нечто, за что можно было умереть не только из свойственного ему от природы азартного риска.
На сей раз он побоялся оскорбить обнажившего душу Илью какой-нибудь неуместной шуткой, а потому в квартире повисла мрачная и почти осязаемая предчувствием беды тишина.

[скрытный товарищ]

Продолжение

1.

Годом ранее.
НЙ, июнь 63-его года.
Илья ждал его возле площадки, усыпанной крошками. Голуби неповоротливо клевали подношение, и Наполеон остановился в нескольких метрах от него. Полуулыбка на губах возникла внезапно, и так же вдруг замерла.
Лучистое утреннее солнце врезалось в очертания Рокфеллер-центра, высвечивая его величественной египетской гробницей. Наполеон поправил очки и скользнул взглядом по небоскрёбу, расписанному световыми кляксами, как негативными пятнами. Если наклонить голову, можно увидеть далёкие метровые буквы Ар-Си-Эй перед окнами двухсотого этажа — и Илью, терпеливо ожидавшего его здесь, на земле, окружённого жадными и ленивыми нью-йоркскими голубями. Воплощённая открытка с видом на Ар-Си-Эй-Билдинг. Илья, должно быть, чутьём уловил взгляд и повернулся. Посмотрел резко и прямо на него. Замершая на губах Наполеона полуулыбка дёрнулась, поползла в сторону, затерялась в правом уголке. Появилось очень чёткое ощущение — его словно в слайд вставили и в диапроектор до щелчка заправили.
Он подумал: «Илья теперь тоже живёт здесь. В моём городе».
Дрогнул и второй уголок губ, в носу защекотало. Наполеон иронично сложил брови и подошёл.
— Кого ждёшь, большевик? — поинтересовался он, глядя с неясной ухмылкой. Если бы спросили Илью, он, быть может, даже назвал бы ее «сумрачной».
За его спиной высился колоссальный Рокфеллер-центр. Как точка на прямой, куда сходились все углы. Илья развернул плечи и смотрел прямо, чуть хмурясь, излишне серьёзно.
Потом едва прищурился, но не от солнца — по своей привычке, едва свёл брови, оглядывая улицу над правым плечом Наполеона, чтобы не смотреть на него, и так же ответил:
— Одного нелепого ковбоя, — и всё-таки взглянул в глаза. Как выстрелил.
Наполеон хмыкнул. Курякин всё время бросал взгляды по сторонам так, словно искал, на что бы отвлечься. Это словно был какой-то синдром рассеянного внимания, но, когда он всё-таки сосредотачивал взгляд на тебе, получалось ярко.
— Похоже, он упустил свой шанс, — Наполеон улыбнулся лучезарно. — Вместо него пришёл я.
Переброшенные из огня да в полымя (по ёмкому замечанию Ильи), они только позавчера вернулись из Турции. Чемпионат по современному пятиборью закончился, проследуйте в зал ожидания, награды не выдаются.
Хотя, судя по довольному прищуру Уэйверли, итальяно-турецкий марафон был лишь учением — крещением боем, если хотите, — а на стадионе, где проходить чемпионату, ещё перестилали газон.
Он даже представить себе не мог, чем в Нью-Йорке занимался Курякин эти два дня. Но теперь — теперь им предстояло войти в штаб-квартиру А.Н.К.Л. плечом к плечу. Он усмехнулся, ещё позволив себе немного полюбоваться видом Курякина в родном урбанистическом пейзаже, и спрятал руки в карманы.
Таким был первый раз, когда Наполеон задумался о том, что Илья Курякин тоже может быть какой-то константой в его жизни.

***
Штаб-квартира напоминала ему бомбоубежище для светочей вычислительной науки. Для застрельщиков будущего века, как заметил кое-кто из них. Но, оглядывая громоздкие, лишённые изящества компьютеры, он в этом сомневался. Если двадцать первому веку суждено царствовать на какой-то новой, неживой и растерявшей элегантность планете, то он рад остаться в двадцатом.
Илья рядом держал военную выправку, но тоже бросал вокруг любопытствующие взгляды. Он любил технику. Интересно, он и в эту технику хотел бы зарыться с таким же рвением, с каким Наполеон — в юбки секретариата?
Илья сосредоточенно разглядывал коридор с ответвлениями дверей и переходов — переулков! Это был подземный город. Ещё одна сеть метро под Нью-Йорком. Возможно, Илья уже рисовал в голове примерный план штаба. Наверняка, он и тайные помещения наложил на него с минимальной погрешностью.
Бомбоубежищем штаб и был, и русский агент КГБ, с профессиональным интересом замерший в его нутре, как нельзя лучше олицетворял всю философию международной шпионской организации. В вечности значения не имели ни режимы, ни войны, ни даже государства — только люди, космополитично противостоящие злу.
Наполеон неуловимо ухмыльнулся этой мысли, а Илья заметил и бросил на него взгляд. Сосредоточил. Илья контролировал куда большее в окружающей обстановке, чем можно было бы подумать. Наполеон улыбнулся по-настоящему. Не широко, но честно, и лично ему.
— Что такое? — спросил Илья.
Спросил не настороженно — негромко и едва наклонив к нему подбородок, по-дружески интимно. Наполеон понял: Илья ждёт, что с ним сейчас поделятся какой-то тайной шуткой, которая поставит их двоих и всю штаб-квартиру по разные стороны стартовой линии. Было в этом жесте нечто до пронзительности доверительное.
Он на ходу сориентировался:
— Видел наверху портного? Я слышал, провинившимся агентам ставят вахту в ателье[1].
Глаза Ильи будто бы потеплели. Похоже, он поверил. Не в саму выдумку, конечно, а в то, что в организации ходит такая байка.
Условно-первый рабочий день на новой работе начинался отлично.

[1] в оригинальном сериале прикрытием для организации является именно ателье по пошиву одежды.
По моему сугубо личному мнению, когда в фильме Сандерс говорит Наполеону: «Что бы ты там себе ни думал, мы ведь не мужскими костюмами торгуем. У нас другой бизнес»,
это отсылка не к Кингсман, а к сериалу, и вот как раз в “Кингсмане” ателье является отсылкой сюда же.

[скрытный товарищ]

Продолжение

***
Сентябрь, 63-его года
В Нью-Йорке расцветала осень. В воздухе кружили редкие листья, в моду вернулись береты. Илью и Габи расквартировали по соседству. Между их домами притулилось небольшое кафе с шахматной клеткой монохромного пола, в котором они условились никогда не проводить рабочих встреч, но оба понимали, что в их мире чрезвычайных ситуаций это едва ли возможно. Где жил Наполеон, они не знали.
Было дико вдруг оказаться горожанином такого места, как Нью-Йорк. Габи выросла в Восточном Берлине. Характер Нью-Йорка ей был по колено. Но всё же если кто-то говорил, что Нью-Йорк — это центр мира, они втайне соглашались. Он был ужасно большим и кошмарно шумным. Илья тосковал по Москве.
Там сейчас, должно быть, бабье лето, градусов пятнадцать тепла, холодный ветерок и финальные лучи солнца особенно хороши. Нью-Йорк был совершенно безумный, но, в принципе, не так уж не нравился Илье.
Отправляя его за кордон, агента Курякина на всё учили отвечать: «слава КПСС!», но дух города жёлтого дьявола[2] не казался таким уж нестерпимым. Как, вероятно, должно было бы хотеться.
У него была работа и крыша над головой. И настоящая зарплата. В Америке можно было слишком многое сделать с деньгами, поэтому он решил их не тратить, решил отложить. Соблазн ведёт к разврату, у Курякина тоже есть слабые стороны.
Как он не умеет сдержать свою ярость, как млеет от хороших поцелуев, так же и проваливается в другие эмоции. Он маньяк. И поэтому всегда держит их в узде. Его эмоциям запрещено поднимать голову. Они деструктивны и ведут к сожжению барьеров его личности и воспитания, восстанавливая на своём месте дремучее, животное, дарвинистическое. А Илье больше нравится быть волком. Или даже медведем, как зовёт его ковбой. (Непременно уточняя: русским. Потому что в Америке тоже знаменит этот могучий зверь, и Наполеон совсем не имеет в виду медведя гризли. А чем он их различает? Кто его разберёт.)
На булыжник мостовой упал резной дубовый лист, и Илья удивлённо огляделся. Во всей округе не было ни единого дуба. Как долго лист несло ветром, пока он не лёг прямо перед красноватыми мысами его полусапог? Илья посмотрел на жёлтый простор Гудзона, прищурился на солнце и пошёл на встречу со своими напарниками. Лист остался лежать отражением ещё одного чужестранца на мостовой Нью-Йорка.
Так начинался их четвёртый месяц работы плечом к плечу. Так завязывалась одна из самых странных историй в его жизни. Коммунист, беглая немка и мошенник-американец. Три безумца под началом опиумного наркомана. Понятно, почему Уэйверли так долго не мог выбить разрешение на создание А.Н.К.Л.
Воздух был накалён. Илья чувствовал это и не мог понять, почему. Его инстинкты не умолкали и были похожи на расчёсанный комариный укус.
Громадина города давила со всех сторон. Мимо с рёвом пронеслась пожарная машина. Он всё ещё не переставал ошеломлённо оборачиваться, уверенный, что происходит нечто поистине масштабное — не может так грохотать без причины. Но здесь всё было таким. Шумным и огромным. Колоссальным. Нью-Йорк был Египтом древнего мира.
Илья чувствовал недоброе, но списывал это на обычную паранойю. Такова была их работа: всегда могли ударить в спину, стоит только чуть-чуть ослабить контроль.
Илья делал то, что должен был. И как сказал поэт, будь прославлен, Человек[2]! Иногда, вот в такие особенно едкие минуты, он вспоминал стихи, разученные давно-давно на уроке литературы. Нечаянно вновь услышанные в разведшколе:
Камни, ветер, воду, пламя
Ты смирил своей уздой,
Взвил ликующее знамя
Прямо в купол голубой.
Будь прославлен, Человек! Строки, своей жизнеутверждающей уникальностью навсегда врезавшиеся в совершенную память разведчика.
Так уж сложилась его жизнь. И, оглядываясь назад, он не мог сказать, что желал именно этого. Когда тебе двадцать, ты не можешь понять всего в жизни, каким бы хорошим учеником ты ни был и как бы ни старался учиться на чужих ошибках. Он хотел стереть пятно позора с отцовской фамилии, но едва ли осознавал, во что ввязывается. Жизни у него не будет. Будет лишь служение благу. Интерес его страны — вот единственное благо.
Он шёл по Нью-Йорку. На плечах куртка, которую он привёз из Швеции (им тогда было очень холодно). На ногах английские красные «Челси». Запястье в кольце отцовских часов. Спасибо Соло. Где-то в Москве люди, которых он знал и которые даже были ему близки, занимались своими делами. Илья Курякин был далеко-далеко от дома.
Отпуская за кордон на этот раз, Комитет Госбезопасности не дал ему напутствий и не велел очевидного. Помнить, кому он должен предоставлять добытую информацию. Его продали молча.
На обед он пришёл напряжённый, как боевая пружина из пистолета Макарова. Грозный до того, что неважно: русский или гризли. Хмурый, будто бы с похмелья.
Наполеон сиял и светился. Солнечный росчерк шёл по его плечу. Просветом выглядывал под рукой, залегая в складках ткани на талии. Щегольский костюм в клетку. Пиджак плечами венчает стул. Корпус обхвачен жилетом. Он жизнерадостно пожал Илье руку и поглядел внимательными глазами. На мгновение его мир, полный какого-то непознанного ещё Ильёй веселья, сжался до него, до Ильи. Наполеон глянул пристально, цепко, что-то приметил с профессиональной хваткой и бодро предложил ему сесть.
Габи кивнула лениво. Опаздываешь. Ноги её, преступно оголённые в этот осенний день, были вытянуты под стол и за него, к окну. Венчались золотистыми туфлями на толстых каблуках, ступню перехватывал ремешок.
«Cafe «Noon» тенью было выжжено в пятне света, падающего на круглую столешницу. Где есть свет, всегда найдётся место тьме. Иначе бы у них троих не было и работы. Это солнце ярко било в окно, откидывая абрис надписи. Габи прикрывалась от него рукой.
«И чего он такой радостный?» — думал Илья, смурно наблюдая за Наполеоном. Он весь был какой-то… какой-то недопижонский.


[2] Прекрасное стихотворение Валерия Брюсова, 1906 год slova.org.ru/briusov/hvalacheloveku/
[3] Город жёлтого дьявола - так Максим Горький именует город Нью-Йорк в своём одноимённом произведении про путешествие в Америку. gorkiy.lit-info.ru/gorkiy/articles/article-367....

[скрытный товарищ]

Окончание

Вроде всё тот же костюм-тройка, словно он не на обед с коллегами собирался, а сразу на раут какой. Но что-то не так, что-то проще. Илья долго сверлил его исподтишка взглядом, пока не понял: волосы. Он волосы причесал только, когда ещё мокрые были, а укладывать бриолином, как обычно, не стал. В завитках путалось солнце, высвечивая пряди тёплым шоколадным цветом. Чудно. Ковбой, да кудрявый. Илья вообще-то считал, он так не ходит — стесняется.
Наполеон медленно тянул кофе с таким видом, будто это выдержанный коньяк, и он смакует. В кафе было немноголюдно и лениво, и в какой-то момент его длинные ноги в голубых штанинах показались по другую сторону стола вытянутыми точно так же, как Габины. Он пытался растормошить Илью, но ему не удавалось. Зато сам он нисколько не заражался его дурным настроением, оставаясь к нему если не безучастным, то иммунированным. А в какой-то момент выдал:
— Пойдём в бассейн, Угроза?
— Бассейн? — удивился Илья, поглядев на него абсолютно растерянно.
Наполеон улыбнулся. Очевидно тому, что Илью ему удалось удивить.
— Да. Хотя я не уверен, что ты умеешь плавать. Ты ведь умеешь, правда?
— Меня тогда ударной волной вырубило, — заворчал Илья, прекрасно осознавая, что ведётся на то, как ковбой его дразнит. — Я — обладатель серебра в гонках на моторных лодках.
— Значит пойдём? — Наполеон улыбнулся красиво.
— А куда? — заинтересовалась Габи.
Наполеон перевёл на неё взгляд живых глаз.
— В городской бассейн, куда же ещё, — улыбка стала вежливой. — Впрочем, нам, кажется, говорили, что в штабе есть спортзал?
— Не думаю, что там есть бассейн.
— Это Америка, милая Габи! В каждой крупной организации здесь есть спортзал с бассейном. Желаешь присоединиться к нам?
— Сегодня? — брови Габи взлетели под чёлку так, будто бы у неё были планы идти вместе с ковбоем на тот вымышленный светский приём.
— Почему бы и не сегодня, — он выдохнул довольно и посмотрел вглубь кафе как-то мимо Ильи и Габи.
— Ты что задумал? — заподозрил Илья.
— Ну почему сразу. Просто я люблю плавать (это была ложь, Наполеон вообще не особо любил трогать мокрое, да к тому же волосы потом были в страшном беспорядке… Но Илья этого не знал).
— У меня купальника нет.
— В самом деле? — Наполеон удивлённо посмотрел на Габи. — Дорогая, мы должны это исправить. У любой уважающей себя американки всегда должен быть наготове купальный костюм и заграничный паспорт.
— Я вовсе не американка, Соло.
— У меня, в общем-то, тоже плавок нет, — заметил Илья.
— Друзья мои, вы меня поражаете. Нам придётся пойти в магазин.
Иногда хорошее настроение Соло означало, что всем остальным будет плохо. Но сегодня, как ни крути, был не такой день. Или, может, Илья начинал относиться к нему проще?
Купальники они купили, но «мокнуть» Габи не пошла.
…Единственный, о чьём благополучии пёкся Наполеон, это он сам. Так, по крайней мере, думал Илья Курякин в начале их совместной карьеры. Однако сегодня, когда они уставшие, вымотанные до состояния полного удовлетворения, скрипящие резиновыми шлёпанцами на мокром полу, стояли в раздевалке городского бассейна, у него зародилось смутное подозрение.
Оно крепло позже, за ланчем. Солнце нырнуло за одну из высоток, как в Нью-Йорке называли многоэтажные дома, Наполеон вольготно поглощал сэндвич в какой-то забегаловке, лениво флиртуя с официанткой, а Илья снова наблюдал за ним. Будто бы этот франт был сегодня его Объектом. Ну в самом деле, сказал себе Илья.
— Ты неплохо плаваешь, ковбой.
— Неплохо? — Наполеон сложил из своих бровей что-то неповторимо оскорблённое. — Я отлично плаваю с двухсотфунтовым грузом подмышкой.
— Тебе закон Архимеда помог…
— Вот как ты, значит, думаешь? — вздохнул он, не собираясь на самом деле принимать слова Ильи близко к сердцу. Это он точно умел на отлично.
Илья неловко нахмурился. Вовсе он не это хотел сказать и думал тоже совсем не так. Ковбой иногда делал что-то такое, что полностью дезориентировало его, и тогда слова не были Илье друзьями.
— Где ты учился плавать? — попытался он заново.
— Отец в детстве в реку скинул.
— Ясно.
Наполеон лукаво сверкнул глазами, слишком уж внимательно глядя на него. Брехал что ли?
Илья прочистил горло.
— Я давно об этом думаю, — начал он, и Наполеон состроил такую мину — неужели? — что Илье расхотелось говорить с ним по-хорошему. Но он превозмог внезапный инфантилизм.
Их работа была сродни ювелирному искусству. Разведка — это вовсе не силовые операции. Как раз-таки стреляют они тогда, когда всё катится к чёрту. Разведка — дело юркой мышки, которая умеет бесшумно проникать в недоступные места и пакостить там.
И Наполеон был в этом очень хорош. Ну… насчёт бесшумности это, конечно, не про него. Незаметным его не назвать. Каким угодно, но только не незаметным. Но таков его метод. А дело он делать умеет. Хотя в процессе его напарники и рискуют поседеть от его выкрутасов.
Однако порой всё действительно летит к чёрту. И тогда им приходится драться. А вот в этом Наполеон слабоват.
— Буду тренировать тебя, — заявил Илья.
— Тренировать? — Наполеон ухмыльнулся на этом слове, а на следующем выражение его лица сделалось таким насмешливым, что у Ильи кулаки зачесались. — Меня?
— Ты в бою ужасен.
— Надо же, и как я только работал десять лет без тебя?
— А вот это вопрос века, — усмехнулся Илья. Так искренне, что Наполеон посмотрел без веселья.
Это была правда. В последнее время ему не везло. И дело совершенно очевидно было в Курякине и во всей этой затее с А.Н.К.Л. Но за все эти месяцы работы на организацию его чуть не убили или покалечили слишком уж много раз. Словно судьба выбрала из их тройки именно его и отрядила ему должность того, кто примет на себя удар. Хотя он уверен, эту почётную должность Курякин бы вызвался занять сам.
Так что судил Илья по увиденному. А увиденное было печально. Хорошо, что он не знал о том, как, придя к такому же выводу, Наполеон втайне решил, что подлечить уязвлённое самолюбие он может только за счет издевок над виновником этой досадной закономерности. И речь вовсе не о судьбе. С судьбой у него давно велись свои счёты.
Но он только ухмыльнулся, вскинув подбородок, и поинтересовался насмешливо:
— И как же ты собираешься меня тренировать, большевик?
Насмешливость эта Илье не понравилась — будто бы стоило вообще сомневаться в его, Ильи, боевых способностях. Но он тоже не принял её близко к сердцу. Он учился работать с Наполеоном бок о бок. С первого дня учился (ну, не считая той берлинской ночи, когда тот увёл у Ильи из-под носа фройляйн Теллер), принимая приказ Олега — приказ свыше — за единственную и непреложную истину.
И хотя порой Илья срывался (а к его стыду, это «порой» происходило часто), он всё же знал, что реагировать на плутовскую манеру Соло не стоит. И в душе тот вовсе не циник и даже не склонен когда-либо им стать.
— Ну базовый курс тебе придётся пройти в ускоренном темпе, — не поддавшись на этот раз, ответил Илья. — Но ты же у нас умный, справишься с экстернатом?
Плутовские глаза Наполеона усмехались мягко. Он уже доел свой сэндвич, набросав на стол крошек, и глядел с затаённым весельем.
Илья паузу не дожимал. Не дождавшись ответа, он ввернул следующий аргумент (раздражаясь от мысли, что стал его уговаривать. И как только ковбой так им манипулирует?):
— Думал, ты всегда открыт к новым знаниям.
Впрочем, к чему тут лицемерить, если и сам он делал то же самое.
— Открыт, — согласился Наполеон с царственным видом. — А Габи ревновать не будет?
Это была чистой воды спекуляция. Чувства Ильи к Габи… были сложными. И большей частью сложность эта основывалась на личностном опыте Ильи, о чём Наполеон, конечно, не мог знать, но, вот стервец, наверняка догадывался.
— А ты боишься мести ревнующей женщины? — впрочем, снова не дал сбить себя с пути Илья.
— А ты дурак, если не боишься.
Наполеон усмехнулся в ответ на его усмешку, и они продолжили спорить просто спортивного интереса ради. Очевидность того, что ему действительно не помешает подтянуться в умении драться, была безусловна.
Так вот, за ланчем у Ильи зрело подозрение. Как принято, росло не по дням, а по часам, и, когда он вернулся вечером в свою квартиру, напрочь забывший о тревоге, невесомо и оттого особенно остро коснувшейся его сегодня на улице, вызрело замечательным плодом.
Тревогу эту лукаво развеял Наполеон, поглядев внимательным взглядом, повертев так-эдак и просто сводив его в бассейн, чтобы он выпустил пар и избавился от стресса. И даже сам с ним пошёл — зачем? Ну кто его точно знает.
«Не циник он, нет, » — думал Илья, впуская в комнату немного осеннего воздуха. Нью-Йорк спать не ложился, а Илья Курякин — да.

tbc

[Squirry]

Ыыы, надо-надо еще-еще дальше. Очень многообещающее начало.
— Что такое? — спросил Илья.
Спросил не настороженно — негромко и едва наклонив к нему подбородок, по-дружески интимно. Наполеон понял: Илья ждёт, что с ним сейчас поделятся какой-то тайной шуткой, которая поставит их двоих и всю штаб-квартиру по разные стороны стартовой линии. Было в этом жесте нечто до пронзительности доверительное.

Илья в урбанистических пейзажах да, хорош. Украсит собой хоть Рокфеллер-центр, хоть Собор св. Петра, хоть Берлинскую стену)))
Над тем, как Габи рвала и метала в буквальном смысле, долго хихикала, представив себе это в красках)

[Squirry]

О, пока я читала два кусочка, появились еще два) это хорошо)

[Squirry]

Недопижонский кудрявый Ковбой)))

— Надо же, и как я только работал десять лет без тебя?
— А вот это вопрос века, — усмехнулся Илья.

Вспомнилось из мультика про бабушку Удава: "Раньше вы гуляли просто так, а теперь будете гулять под присмотром!"
Вот и Ковбою придется теперь под Илюхиным присмотром)))

[пополь вух]

мой бесконечно дорогой автор!
огромнейшее вам спасибо за то, что взялись выполнять эту заявку, мысль о тактильном илье очень давно меня будоражила, и потому, ваше исполнение для меня - замечательный подарок!
и какое исполнение! меня просто завораживает ваш язык, та магия слов, кружево которой вы плетете вокруг читателя, образы, которые тут же действуют на воображение и заставляют видеть своими глазами описываемое.

вступление потрясающее, эта атмосфера давящего леденящего ужаса и обреченности, безнадежное предчувствие конца, горькое прозрение габи насчет возможностей уэйверли - вот прямо в сердце бьет. даже выбрать не могу фразы, которые особенно понравились, оно прекрасно целиком. но особенно прекрасно то, что наполеон без всяких мыслей собирается сражаться за илью, что он не разделяет - он и я, говорит, думает - мы.

и на контрасте такое можно сказать безмятежно-солнечное спокойствие первой главы.

«Илья теперь тоже живёт здесь. В моём городе»

Таким был первый раз, когда Наполеон задумался о том, что Илья Курякин тоже может быть какой-то константой в его жизни

Наполеон понял: Илья ждёт, что с ним сейчас поделятся какой-то тайной шуткой, которая поставит их двоих и всю штаб-квартиру по разные стороны стартовой линии.

- - эти фразы так трогательно показывают их сближение

Как он не умеет сдержать свою ярость, как млеет от хороших поцелуев, так же и проваливается в другие эмоции. Он маньяк. И поэтому всегда держит их в узде. Его эмоциям запрещено поднимать голову

- о да, вот они, намеки на заявку пошли, начинаю в нервном ожидании дергать ухом)

Коммунист, беглая немка и мошенник-американец. Три безумца под началом опиумного наркомана. Понятно, почему Уэйверли так долго не мог выбить разрешение на создание А.Н. К. Л.

- мы такие разные и все-таки мы вместе! прекрасное описание!

Его инстинкты не умолкали и были похожи на расчёсанный комариный укус.

- отличное сравнение, очень образное

Его продали молча.

- вот всего три слова, а за ними такая емкая бездна смысла стоит...

Грозный до того, что неважно: русский или гризли.

- фраза - восторг!

— Да. Хотя я не уверен, что ты умеешь плавать. Ты ведь умеешь, правда?
— Меня тогда ударной волной вырубило, — заворчал Илья

- не могу, они такие милые в своих пикировках))

Тревогу эту лукаво развеял Наполеон, поглядев внимательным взглядом, повертев так-эдак и просто сводив его в бассейн, чтобы он выпустил пар и избавился от стресса.

- такой наблюдательный и заботливый наполеон, так трогательно заботится о душевном равновесии ильи

в общем, автор, я пребываю в неизбывном восторге и трепетном ожидании продолжения, горю желанием увидеть, как будут развиваться их отношения и предвкушаю море удовольствия впереди огромная вам благодарность за эту чудесную историю!

Заказчик.

[bistrick]

отпаивал травами матёрого агента под позывным Няня

Какой лукавый Наполеон!)
Он всесторонне светится под вниманием Ильи.
Спасибо большое!

[Лериме]

Какой чудесный слог! Очень нравится, замечательная история.

[Княгиня Ольга]

[скрытный товарищ]

Squirry,

О, пока я читала два кусочка, появились еще два) это хорошо)

всегда бы так!
аналогия про бабушку Удава просто передаёт всю суть пейринга! очень рада, что тебе понравилось спасибо!
bistrick, х) агент Няня. Люблю, когда вставишь в самый последний момент какую-нибудь фичу, и именно она оказывается удачной!))) Соло лукав, но не так прост. Как мы решили во время бетинга: он мечта, которая разобьёт тебе сердце!
Лериме, Княгиня Ольга, спасибо, дорогие читатели! безумно рада, что вы есть и что вам нравится!
пополь вух, дорогой мой, бесценный заказчик! если бы не ваша прекрасная заявка!.. такая подробная, такая трогающая, такая визуальная! и так бьющая в цель! нельзя просто позволять ей висеть без исполнения. Спасибо вам огромное! за нее и за невероятную поддержку!

о да, вот они, намеки на заявку пошли, начинаю в нервном ожидании дергать ухом)

х)))) очень приятно, что нашли!)

А.

[BlueSunrise]

Чудесное начало, спасибо, что вытащили "из стола" и поделились с нами!

[Molly_Malone]

[brihida]

[voyelle]

Какое чудесное начало! Спасибо, что делитесь с нами

[Menada]

[qazanostra]

[SuspenS]

BlueSunrise, qazanostra, Menada, voyelle, brihida, Molly_Malone, спасибо, дорогие друзья!

а.

[SuspenS]

есть кое-что, что я хочу вам сказать, но это ведь спойлеры, так что я пока ещё попартизаню х)

Исполнение 1. Часть 2/?, 3842 слова

В жизни разведчика мало постоянства. Можно сказать, принципы — их единственные константы. В жизни Ильи одно теперь оставалось неизменным: каждый раз они возвращались в Нью-Йорк.
Этот город медленно открывал им себя и позволял узнать друг друга. Прошло три месяца с того дня, как Уэйверли сказал им на балконе римской «Плазы»: теперь вы трое работаете вместе.
Срок, меньший, чем могло занять одно задание с глубоким внедрением. И куда больший, чем требовалось, чтобы узнать друг друга.
Они жили и чувствовали в сжатые сроки: быстро, торопливо, проживая месяцы за день. Смерть всё время дышала им в спину. Они помнили, что завтра может не наступить, и жили сегодня. Они — это Илья и Габи. Наполеон всегда был сам по себе. И порой казалось, что и целых тридцати лет не хватит для того, чтобы узнать его.
Они путешествовали вместе из страны в страну. Пересекали целые материки, хоронились в самых мёртвых точках этой планеты, горели на самых ярких вечерах в истории. Казалось, ещё немного, и Центр даст им задание отправиться на Марс и спасти наш мир оттуда.
А потом каждый раз они возвращались в Нью-Йорк и оставались наедине с собой. Разбросанные по трём квартирам, одинокие. И спустя три месяца Илья всё ещё не знал, где живет Наполеон.
Он и сам-то пробыл в «своей» квартире между заданиями в общей сложности чуть больше недели. А их тройка за это время успела побывать в целых шестнадцати странах!
И его постоянно, задание за заданием, преследовало это странное чувство: он же знает ковбоя. Казалось, он выучил все его привычки, повадки, сильные и слабые стороны, всё то, что его смешило и озадачивало. Даже то, отчего он расстраивался, хотя и тщательно скрывал это. Но затем самолёт привозил их в Нью-Йорк, они сходили по трапу на дождливый или солнечный аэродром, и ковбой растворялся. Он был где-то. Он был кем-то. Это был его родной город, и у него была своя жизнь.
И не то чтобы Илья хотел быть частью этой жизни. Просто он очень не любил неопределённости.
Так в Германии они едва друг друга не убили, и агент Соло с фатальной ироничностью разделил их Берлинской стеной. В Италии они друг друга спасли — во время планового спасения мира и внепланового сожжения рычага силы, способного всё-таки покончить с равновесием раз и навсегда.
В июне агентство направило их в европеизированно-напряжённый Стамбул. Где с куда большей ответственностью, но с таким же усердием, как и в кафе Западного Берлина, им предстояло выискать слабые места и болевые точки друг друга. Для того только, чтобы прикрыть их собой. Они не стали в Стамбуле друзьями, нет, но напарниками — определённо.
А чем-то очень близким к друзьям (насколько вообще было возможно) они вроде бы вернулись из Боливии в августе.
В Санта-Крус-де-ла-Сьерра они попали в неприятности — как было решено внести в отчёт — деликатного рода. Наполеон Соло в этом был эксперт, и деликатного там явно было немного.
Просто некий шотландский пэр сперва беззастенчиво высказался о Советском Союзе, отчего курякинские кулаки под столом сжались до занывших трещинок в и без того травмированных костяшках. Потом пэр обнародовал свои — стоит признать, весьма веские — соображения на тему Кронштадта, так что Габи взяла подрагивающую курякинскую руку в свои тёплые ладони и нежно прижалась к ней щекой. После чего увела его прочь. И, наконец, пэр прошёлся по достоинству русских женщин на примере несчастных белых эмигранток, коих было много в Париже его детства.
Тот вечер после приёма в честь Дня Независимости Боливии ознаменовался тем, как мистер Джек Девони сломал лорду Х, избранному члену палаты лордов Великобритании, нос.
Илья ему ничего не сказал, только смотрел и крепко сжимал зубы, давя своё праведное негодование.
Зато Илье сказала Габи (слишком громко в соседней комнате):
— Он твою честь защищал. Иди и поблагодари его.
Пока большие и бережные руки Ильи баюкали его собственные, вытаскивая из-под кожи занозы и обрабатывая ссадины — неудача со сторожевыми псами, от которых пришлось отмахиваться каким-то суком — Наполеон думал о Габи. О том, что она всегда была рядом с Ильёй, всегда вот так же нежно держалась за него, поглаживала пальцы, обхватывала тугим кольцом ладоней горячие запястья и вообще трогала очень много. Как раз на подобный случай — если вдруг придётся нежностью унимать резкий приступ ярости.
У Ильи была очень своеобразная манера благодарить. Впрочем, Наполеон не сомневался, что это распространяется только на него. Он один выделяется из курякинских привычек.
Он опирался на подоконник, Илья сидел перед ним на низкой оттоманке, сурово глядя на собачий укус на его руке.
Наполеон наблюдал за ним спокойно, чуть устало — чуть нездешне. Медная макушка, уложенная волосок к волоску. Сердитый изгиб бровей. Добрый взгляд голубых глаз, как ни крути. Нечасто можно было взглянуть на Илью сверху вниз.
— Ну не хмурься, Ilyusha, — выдохнул он с полуулыбкой. — А то тебя в сестры милосердия не возьмут.
Илья очень болезненно вколол ему походный препарат от бешенства и обжёг рассерженным взглядом. Наполеон обиженно поморщился, но улыбаться в глубине глаз не перестал.
Они не обсуждали то, что Габи назвала «защитой курякинской чести» (это был спорный вопрос). Илья правда был на ковбоя зол: за то, что лез на рожон, что не думал о последствиях, подставлялся, не сдержался там, где сдержался сам Илья. И всё-таки — он защищал его, Ильи, честь.
Наполеон внимательно поглядывал на него из-под бровей с россыпью мелких опилок в тёмных волосках, забавляясь и от нечего делать рассматривая его руки, его лицо и его движения.
А закончив, Илья поёжился, как от сквозняка, нахмурился и скрупулёзно сложил аптечку, дважды размотав неаккуратно скрутившийся бинт и доведя моток до совершенства. Он тщательно вымыл руки и, кивнув Наполеону сосредоточенно, ушёл к себе.
Нью-Йорк был для них Швейцарией. Будто бы всё то, что происходило на заданиях, существовало совершенно в другой плоскости и не могло преодолеть барьера. Невидимого барьера, воцарившегося где-то над океаном, сквозь который каждый раз пролетал их самолёт по пути домой.

[SuspenS]

продолжение

***
— Одно дело меня обижать, ковбой! Мне на это плевать. Но Габи!
Илья рубил сплеча.
Наполеон вольготно вытянулся перед ним в дверном проёме. Поднял вверх руку, опираясь на косяк расслабленно и грациозно. Сильное тело изогнулось пластично, являя собой поистине соблазнительный рельеф. Только толку в этом было мало. Илья весь был сердит. От самых красноватых сапог на ковролине лестничной клетки до краснющего пролетарского сердца, и вверх.
— А ты на меня обижался, большевик? — весело поинтересовался Наполеон, глядя поверх его плеча. Мимо. На дверь четы Паркер.
С двух метров виднелись блестящие на медном замке царапины. Миссис Паркер перепутала ключ верхний с нижним и вытаскивала его разогнутой заколкой для волос. Наполеон посочувствовал ей, принёс кофе по-бельгийски, рассказал, что и сам частенько так путается, но до сих пор не преуспел в таком «дамском взломе», и посоветовал не мучиться, а обратиться к домоуправляющему.
От Ильи пахло озоном, дождём, чем-то холодным. Хотя как такой запах мог прицепиться? И одновременно канифолью. Наполеон посмотрел ему в лицо и отодвинулся наконец.
— Проходи, раз уж ты здесь. Вино поставь в ведёрко. Отличный выбор, кстати. Только сладкое я не пью.
Он зашёл в квартиру. В свою собственную квартиру, скользя взглядом по тёмному паркету, нефтеподобно отражавшему окна, и думая о том, что она была почти самым личным из того, что у него осталось. Дальше — только он сам.
— Какое вино, Соло? — прогремел ему в спину Илья.
По фамилии. Значит, злится всерьёз. И ещё шутки не понял. Да она и глупая была.
Наполеон лукаво глянул на него из-за плеча. Большевик в его квартире смотрелся, как влитой. Он вообще, на удивление, гармонично смотрелся в Нью-Йорке. В любой его точке. Натура хамелеона — талант разведчика.
— Где ты узнал мой адрес, кстати? Не сумел дождаться, пока я сам наконец предложу тебе подняться на чашку кофе?
Илья закипал. Пшеничные брови заложили складку. Зубы были стиснуты, губы в напряжении. Он смотрел исподлобья. Голубизна глаз затерялась в тени прихожей. Так он смотрит на людей, когда хочет выбить из них дурь. Наполеон знал, что Илья его не ударит. По отношению к нему у Ильи уже установилась «заглушка». Иногда это даже расстраивало. Инстинкт, конечно, не рассудок.
Рассудком он понимал, что против Ильи у него ни шанса. Инстинктом — иногда хотелось решить по-мужски.
Иногда Наполеону казалось, что рядом с Ильёй он теряет себя: раньше у него не возникало столь неразумных и патологически разрушительных идей… хотя кого он обманывает.
Ещё один лукавый взгляд скользнул по пестреющей стене, Наполеон усмехнулся себе самому. В патологически разрушительных идеях он был дока. Но вот лицо подставлять не привык.
Илья закипал от всего сразу: накрученный, как заводная игрушка, изначально, он ещё и не понимал, какую чушь он, Соло, мелет. Зато удалось отвлечь его. В голове рисовалась комичная картина: расколов, отчего Габи злилась, Илья тут же подхватился и только что коня не оседлал с перчаткой и вальтером наперевес.
Дуэль. Ты оскорбил даму.
У Наполеона было подходящее имя, чтобы выстрелить в Илью.
— Это моя работа, — ответил Илья, сверля его взглядом. Нет, глаза были голубые — как небо весной, не грозовое ещё, но пеленно-пасмурное.
Наполеон ведь даже девушек домой водил в исключительных случаях. Дом был для него территорией, не ратифицировавшей ни одну из международных конвенций. А теперь тут стоял Курякин, пышущий негодованием и, похоже, собирающийся его уму-разуму учить. Словами. Это же его праведный комми, верящий в свои идеалы и силу слова. Так можно поступать, Соло, а так нельзя.
А слова Габи жглись. Наполеон представил, как они выжигают цветастые обои прихожей. А Илья стоит по центру этой визуализации.
«Он именно такой, каким и кажется, Соло. Нет, даже не кажется — он есть».
Таких не бывает. Он хмыкнул, оглядел Илью, всего правильного — ну как газета «Правда». И как тебя только занесло в разведку, Курякин?
— Выпить хочешь? — вздохнув, предложил он.
— Я к тебе не пить пришёл, — не злился даже, возмущался Илья.
— Разумеется, нет. Ты, как и Уэйверли, предпочитаешь чай.
На часах было полседьмого вечера, и в другой день Илья бы мог и не застать его дома вовсе — но сегодня застал. Волосы чёрными завитками лежали на крепкой шее, и одет Наполеон был в домашний пуловер и джинсы, синие американские джинсы. Илья не сразу и заметил. Так бывало — иногда ему затмевало глаза.
— Уэйверли бывал у тебя дома? — спросил он, от удивления чуть сбавив обороты.
— Конечно, нет. Это моя квартира, а не Пудинговый клуб*.
Наполеон недовольно провёл рукой по встрёпанным локонам и направился в кухню. «Уэйверли», — мысленно фыркнул он себе под нос. Курякин понятия не имел, о чём говорил. Он не понимал, что значила для него, Наполеона, эта квартира. А Наполеон не собирался ему объяснять.
Курякин идти за ним не спешил.
Он замер посреди комнаты и с абсолютно поражённым видом её разглядывал. Если бы только Наполеон увидел его лицо, он бы обязательно отпустил какой-нибудь забавный комментарий. Илья выглядел так, словно шёл он в спортзал и даже пришёл туда, а спустя двадцать минут понял, что находится вообще-то в Юсуповском дворце.
Интерьер в квартире ковбоя был… что-то с чем-то. «А чего я, собственно, ожидал?» — сказал самому себе Илья, призывая эмоции к порядку. Пижон Соло весь был что-то с чем-то.
Вся эта громоздкая, хоть и добротная, мебель недаром осуждалась в России. В квартиры нового типа, которыми сейчас разрастались советские города, она бы попросту не поместилась. Да и за границей сейчас заметно прослеживалась тенденция на более современные материалы и «космический» дизайн. Но в жилище Наполеона всё было не так.
Вещи одновременно создавали впечатление «случайности». Будто бы он нашёл этот ковёр на барахолке, эту кушетку притащил с помойки, а вон тот торшер выкрал из какого-нибудь удивительного места. Но вместе эти вещи изумительным образом вытворяли безумный и стильный ансамбль. Никто бы не стал сомневаться во вкусе Наполеона Соло.
Илья коснулся рукой лакированного комода с резьбой, сплошь заставленного мелкими предметами. Двойной монолитный подсвечник, толстенные книги по узким темам в искусстве, альбомы с каталогами выставок, рамки с фотографиями знаменитых писателей, некоторые с подписями на чужие имена, какие-то странные фигурки…

* Пудинговый клуб - на сленге спецслужб штаб-квартира ООН.

[SuspenS]

продолжение

Илья видел такие в дальних землях. То ли тотем, то ли скульптура в стиле стран Океании. Деревянные и обтекаемо-каменные, круглых, плодородных форм. Смешные человечки и полные женщины-богини. Рисунки в багетах, вставленные от большого к маленькому, каждый в уголок предыдущему. Таким образом, что создавался путь. Не лабиринт, а дорожка, какая бывает, если остановиться между двумя зеркалами.
Вокруг не было никаких ярких, ультрасовременных, минутно-модных красок. Всё, в общем-то, довольно спокойное. Классическое сочетание тёмных акцентов в светлой комнате, но так причудливо подобранное, что глаза разбегались. И то и дело, натыкаясь на ту или иную вещь, Илья задавался вопросом: откуда? Где он взял эту странную штуковину?
Пожалуй, создавать такое произведение дизайнерского искусства со стороны человека их профессии было просто недальновидно: слишком опасна и непредсказуема их жизнь, чтобы так вкладываться в вещи. Впрочем, в этом была вся маска капитализма. Внешнее и больше, больше!
Илья прошёл вглубь гостиной, к высокому, широко раздавшемуся шкафу… нет, белые полки словно росли прямо из стены. Он с интересом изучил, как ловко они крепились. Это его заинтриговало почти больше, чем домашняя библиотека Наполеона.
А книг была уйма: они не помещались на полках и сползали прямо на паркет, будто слой воска со множества сменявших год за годом друг друга свечей, укрывший поверхность под ними.
Наполеон знал пять языков и был удивительной личностью даже с учётом всех его многочисленных недостатков. Но разносторонность его интересов всё равно поражала, и Илья жадно разглядывал корешки разноцветных книг, пересечённые итальянскими, азиатскими или русскими буквами. Искусство, математика, строительство, бизнес, фэнтези, кулинария, юриспруденция… вот же человек-оркестр!
И все книги, равно как и предметы искусства (назвать их «безделушками» язык не поворачивался), хоть и стояли в порядке явного хаоса и были кое-где антикварно-потрепанными, содержались в идеальной чистоте. Как? Как вообще можно убираться здесь? Да ещё и при их образе жизни!
Илья стал рассматривать картины.
Если сосредоточиться на одних них среди этого буйства ярких образов, то можно было проследить: все картины, висевшие на стенах, относились к классицизму. Илья не разбирался в эпохах, но всё это были сплошь религиозные или античные сюжеты да какие-то портреты.
Он подошёл ближе, впритык. Заглянул прямо в рамы. Ну как он и думал: некоторые произведения или хотя бы имена в авторских подписях были ему хорошо знакомы. Вот же Соло…
Но многие картины стояли и прямо на полу! Бесчисленное количество полотен самых разных стилей притулилось без рам, прижатые друг другом: прямо как в магазине-галерее. Когда стены уже полностью заполнены, и продавец сваливает менее коммерчески выгодный товар по углам. Их и тронуть-то было страшно.
Зато все они относились уже явно к произведениям их века: сюрреализм, авангард и всякое непонятное. Опытный разум отметил: на стены Наполеон вешает классику. Должна быть причина для такого выбора при явной любви и к современному искусству.
Он проследил за вереницей политических бюстов на каминной полке и вдруг наткнулся на свой собственный взгляд в большом золочёном зеркале. Глаза в тени надбровных дуг смотрели строго, меж бровей залегла складка.
Когда Илья не пришёл к нему на кухню, Наполеон сам вернулся взглянуть, что его там задержало. И остро и неожиданно почувствовал укол смущения, застав его за подробнейшим разглядываем своего жилища. А Илья в окружении всех этих краденых и нет произведений искусства сосредоточил на нём взгляд, и весь он вопрошал: ну ты совсем охренел?
Они с мгновение смотрели друг на друга, обмениваясь молчаливыми мнениями. Наполеон быстро сориентировался и со словами, что у него бардак, и извиняющейся улыбкой вежливого хозяина вечера подхватил груду каких-то полотен, и понёс их в другую комнату.
Не мог не понимать, что этим только привлечёт к ним внимание. Как профессионал в своём деле знал, что, если их необходимо было спрятать от него, Ильи, то не стоило и трогать. А значит, путал специально.
Илья проследил взглядом, выхватив незнакомые американские сюжеты, и беззастенчиво пошёл разглядывать другую комнату.
— Тебе не откажешь в непосредственности, большевик, — сказал Наполеон, найдя его в кабинете.
Помимо поразительного интерьера здесь ещё и сгромоздились замки, на которых ковбой оттачивал своё «слесарное» мастерство. И — что чем-то грело душу — пособия по современной истории стран, в которых они недавно провернули парочку очень крупных операций. Этот несносный шалопай, хотя и всячески создавал себе реноме повесы, всё-таки умел подходить к вопросу всерьёз. Это Илья уже, конечно, знал, но убедиться было приятно.
Ещё на столе лежали какие-то рукописи и гордо стояла печатная машинка, а рядом возвышалась аккуратнейшая стопка литературы, придавленная тяжеленным греческим бюстом. Уж в рукописи Илья не полез, но поинтересовался:
— Что ты пишешь?
Роман? Он ожидал, что Наполеон скажет: роман. И даже представил себе вычурную обложку в цвет его голубого костюма с завитками. Сюжет был бы полон ошеломительных поворотов, красивых историй, тонкой игры невероятной правды с ложью и имел бы внушительный раздел сносок и примечаний. Илья не сомневался: Наполеон бы создал глубокое произведение, хотя и приключенческое на первый взгляд, но весьма интеллектуальное.
Поэтому даже чуть-чуть огорчился, когда тот ответил:
— Статьи по живописи.
Понятное дело, ругаться им было уже как-то поздно. Воинственное настроение Ильи ушло, полностью раздавленное громадой микрокосмоса Наполеона Соло, и он даже чувствовал себя как будто бы капельку усталым от всей массы открывшейся ему информации. Усталость эта была хорошего толка, а информацию предстояло просмаковать и как следует обдумать.
Наполеон был не слишком доволен интервенцией terra Kuryakin на terra Solo, но давать заднюю не стал. Он смиренно рассказал ему об очень многих вещах в своей потрясающей квартире (разумеется, не ответив ни на один из тех вопросов, которые реально заинтересовали Илью), а после даже разрешил — или всё-таки пригласил? — остаться на ужин.
Солнце уже давно залезло за высотки, а за ними и опустилось ниже линии океана, когда они прикончили дижестив и партию в покер.
Если Нью-Йорк и имел некую магическую власть над их отношениями, не пропуская сюда всю ту близость, которая не могла не родиться между людьми на опасных заданиях, то сегодня он позволил зародиться между ними какой-то другой связи.
Илья уходил молчаливым и усталым, умиротворённым. Наполеон пожертвовал ему один из своих зонтов, потому что накрапывал осенний дождь, а Илья никак не соглашался на такси. Ему хотелось подумать.
Перед Габи Наполеон потом извинился. По-настоящему извинился, а не в какой-то своей убогой манере. Он был взрослым человеком, мужчиной и умел признавать ошибки. Особенно, когда действительно обижал барышень.
Но, когда он лежал ночью в своей постели и думал о том, как пала его цитадель, в которую никогда прежде не допускали чужих, он всё вертел слова Габи в голове и искал в них правду.

[SuspenS]

окончание

***
Неудивительно, что спал он плохо.
И эта мелкая неприятная ссора с Габи преобразовалась в его сознании в одну из фантазий Дали.
На пустынном манхэттенском пляже, пересечённом голубыми всполохами апатитовой крошки и укрытом песочным небом с розовыми разводами закатных облаков, было тепло. День катился дальше на восток, куда колесница самолёта уносила Солнце.
На Наполеоне был голубой костюм, и он опустил голову, глядя, как розово-апельсиновая зарница отражается в его начищенных туфлях. Тени от предметов и от него самого вытянулись.
Горизонт в этой фантазии обозначался горной грядой вдали. Наполеон обвёл взглядом её рельеф и посмотрел дальше: туда, где гора обрывалась косым краем. Была ли это линия океана или же там припылённо сверкали драгоценности?
Как это часто бывает во сне, Наполеон понимал, во-первых, что это сон. И также ему казалось, что он в этом месте уже бывал.
— Ты знаешь этот пляж, — сказала ему черепушка, наполовину присыпанная песком. — Посмотри.
Она повернулась вокруг, разрывая в песке розовые и голубые слои.
Взгляд Наполеона пролетел над простором фантазии, и он увидел вдали длинное карминово-красное тело сфинкса. Густая, отливающая чёрными тенями шерсть лежала так гладко, а сами тени были столь равномерными, что даже издалека стало понятно: это рисунок.
— Благодарю, — вежливо кивнул он черепушке, и та изобразила что-то такое игрой тьмы в глазницах и ванильно-белых надбровных дугах, что он решил, будто бы она безразлично закатила глаза.
Наполеон двинулся через рассыпающийся под ногами настоящий, хоть и с цветными вкраплениями, песок к живописной вставке сфинкса. Он медленно покачивал хвостом и имел кудрявую женскую головку, так что это определенно была она.
Наполеон действительно знал это место. Видел ребёнком в начале сороковых на выставке в Нью-Йорке и уже после своего возвращения с войны совсем другим Наполеоном Соло, когда подробно изучал творения и жизнь Сальвадора Дали. Но никак не мог вспомнить названия произведения.
Окружённый холодно-выбеленными человеческими костями (также прорисованными в «детской технике» и от этого совсем не кажущимися жуткими) сфинкс повернулся через плечо, и Наполеон увидел ладную головку Габи.
— La femme fatale и femme-enfant** как она есть! — улыбнулся он.
Голова Габи закатила глаза и поглядела с лукавым скепсисом.
Наполеон выразительно посмотрел на все эти кости и черепа вокруг неё.
— Зачем ты съела всех этих мужчин, о могущественная красавица?
— Разве не ты был моим Пигмалионом? — поинтересовалась Габи с величественным видом. Она возвышалась над Наполеоном на две головы.
Он склонил подбородок набок и выразительно махнул бровями. Никогда бы Наполеон Соло не подумал, что у него может появиться протеже женского пола, которую он будет обучать не воровскому ремеслу, а медовому.
— Думаю, это всё Илья, — отмахнулся он.
Голова Габи смотрела на него с внимательным прищуром. Она была достаточно кустарно прикреплена к пастельно-акварельному красному телу сфинкса, но тот очень ладно двигал лапами и хвостом или изгибался в хребте. Голова хорошо управлялась с ним.
— Что бы ты ни думала, я всё-таки никогда не собирался создавать секс-убийцу мужчин. А вот что кроется в нашем тихом русском омуте, этого я не знаю, но и представить страшно. Порой хочется, — он фыркнул, глядя на драгоценную океанскую даль, — подсыпать ему психотропное и взглянуть, что будет.
Голова Габи посмотрела так, что он вспомнил директрису своей средней школы. Мать его так никогда не смотрела, и сравнить он не мог. На всякий случай, Наполеон добавил:
— Гипотетически, конечно.
Ему не хотелось, чтобы ученица слопала и своего учителя.
— Какой же ты смешной, — наконец, ответила голова Габи. Она была громадная, и голос зычно грохотал над всем пляжем. В остальном же с ним разговаривала совершенно нормальная, чуточку только гипертрофированная, но всё ещё хорошенькая голова его напарницы.
— Ты так думаешь? — он важно вскинул брови.
— Гадаешь о чертях Ильи. Знаешь, чего ты не понимаешь о нём? — сфинкс наклонился к нему, и запахло влажной акварелью. — Нет у него в этом омуте никого. Он такой, каким и кажется, Соло. Он ничего из себя не строит. Нет, даже не кажется — он есть
Наполеон вскинул голову, вглядываясь в карие глаза Габи.
Они оба были, конечно, неправы. Или правы. Но оба. Наполеон мог бы возразить ей тем, что ну просто не могли — он не верил — в КГБ не привить ему какие-то девиации, тягу к подчинению, тьму. Только раньше него Габи продолжила:
— Ты не подпускаешь его к себе из-за этого? — она смотрела холодно и отрешённо. — Он уже весь извёлся. И скоро ты сможешь взглянуть, что будет, когда у него пружина выстрелит.
Слова её задели что-то живое внутри. Просверлили точное отверстие и вгрызлись в него. И он инстинктивно захотел защитить всё то, что до этого успешно защищал. Всё то немногое, что было ему личным. А потому ляпнул с привычной колкостью:
— Ну ты-то у нас первая, кто разобьёт ему сердце.
Губы Габи ошеломлённо и обиженно приоткрылись.
И потом она его, конечно же, съела.
Наполеон поглядел в приближающуюся гротескную пасть напарницы и без изысков подумал просто: блядь.
Он открыл глаза и посмотрел на гуляющие по потолку голубые тени. Всё никак не удавалось вспомнить названия произведения, хотя он ясно помнил, что это Дали.
Он так и поднялся в пятом часу утра, накинул на себя свитер и как был, с голым задом, пошёл в свой кабинет, ещё, казалось, хранивший отголосок Курякина. И зарылся там в каталоги работ Дали. Потом и в свои старые записи. А не найдя ответа и в них, даже позвонил знатоку из галереи на Западной 19-ой.
Тот сказал: «Сейчас четыре утра, чтоб тебя, Поль! Но это «Ширли Темпл»! 39-ый год. К одному из первых цветных кинофильмов».
Наполеон опустился на ковёр, потому что телефонный аппарат сейчас стоял у него в гостиной, и просмаковал:
— «Ширли Темпл». Сможешь достать для меня открытку с ней?
— С актрисой?
— С коллажем Дали.
— Ты совсем поехавший всё-таки.
— Мне очень нужно, Майкл.
— Не обещаю. Но завтра попробую сделать заказ на литографию. Иди спать. Или хотя бы мне не мешай.
Он повесил трубку, а Наполеон улыбнулся, сидя голой попой в решетке тени и света, отбрасываемой оконным проёмом.

**— La femme fatale и femme-enfant как она есть!
здесь Наполеон имеет в виду, что Габи соединяет в себе два вечных образа в искусстве: женщины-вамп и женщины-ребёнка.

"Ширли Темпл", Дали

[qazanostra]

Боже, какая кружевная красота
Автор, не останавливайтесь!

[Зефири]

[voyelle]

Как же приятно читать! Автор просто волшебник.

[brihida]

[BlueSunrise]

Очаровательное продолжение! Спасибо, дорогой автор!

[Squirry]

Продолжение!
Квартира Наполеона и первый визит Ильи меня оставили под впечатлением. Понравилось про книги, стекающие, как воск со свечей.

Порой хочется, — он фыркнул, глядя на драгоценную океанскую даль, — подсыпать ему психотропное и взглянуть, что будет.

Вот да, временами появляется такая извращенная идея)

— Гипотетически, конечно.

ыыы, Габи запугала Наполеона директорским взглядом)))
Вообще очень клевая сцена на берегу во сне. И все, что там сказано об Илье.
И потом она его, конечно же, съела.
И Наполеон с голой попой и телефоном в кружевных тенях.

[SuspenS]

Squirry, спасибо, моя дорогая! особенно приятно доставлять удовольствие текстом верным агентам Дяди! х)
вставь голую попу Наполеона и всё станет лучше
ой!!! я же забыла картинку вставить!

BlueSunrise, brihida, Зефири, qazanostra, voyelle, мууур, мои дорогие, спасибо вам за отклик!

вашему вниманию немного визуализации квартиры Наполеона! До описания спальни я пока не добралась, но вот мой давний-давний хэдканон на неё: